Джонатан Кэрролл: Голос нашей тени

Сколько раз я наблюдал, как мой брат укладывает волосы в идеальные блестящие завитки, выливает на себя галлон одеколона «English Leather» и, закончив труд, подмигивает себе в зеркало в ванной:

— Красавец, Джо. Твой брат — красавец!

Как-то днем я задумался над этим, сидя за пишущей машинкой. Я начал рассказ с этих самых слов, обращенных к восхищенному братишке, сидящему на краю ванны и наблюдающему за приготовлениями. У меня не было ни малейшего представления, куда двигаться дальше.

Чтобы написать рассказ, мне потребовалось две недели. В нем описывалось, как группа провинциальных хулиганов готовится пойти на вечеринку к одной девушке. У каждого парня в рассказе был свой маленький кусочек, и по очереди они рассказывали о своей жизни и о своих ожиданиях от грядущей вечеринки у Бренды.

Ни над чем в жизни я не работал так усердно. Я влюбился в свою работу. Я нанизывал рассказ каждого персонажа на предыдущий нежно, словно строил карточный домик. Я непрестанно перетасовывал их для наилучшего эффекта и страшно рассердил преподавателя тем, что сдал сочинение через неделю после назначенного срока. Однако когда работа была закончена, я понял, что написал нечто хорошее — возможно, даже незаурядное. Я поистине гордился тем, что получилось.

Моему преподавателю тоже понравилось, и он предложил послать рассказ в какой-нибудь журнал. Я так и сделал и через несколько месяцев мой рассказ обошел все большие и маленькие журналы. В конце концов его принял «Хронометр» с тиражом семьсот экземпляров. В качестве гонорара мне выдачи два авторских экземпляра, но я был счастлив. Я вставил обложку в рамку и повесил на стене над письменным столом.

Через три месяца мне позвонил один театральный продюсер из Нью-Йорка и спросил, не продам ли я ему эксклюзивные права на свой рассказ за две тысячи долларов. Удивленный, я чуть было не согласился, но вспомнил истории про то, как коварные продюсеры нагревают писателей на целые кучи денег, и сказал, чтобы он перезвонил через пару дней. Тем временем я отыскал в библиотеке колледжа экземпляр «Писательского рынка» и выписал фамилии и телефонные номера четырех или пяти литературных агентов, после чего начал звонить. Первым агентом оказалась женщина. Я объяснил ей ситуацию и спросил, как мне поступить. К концу разговора она согласилась представлять мои интересы, и когда человек из Нью-Йорка позвонил снова, я сказал ему, чтобы улаживал дело с моим литературным агентом.

Знаете, что получается, когда продаешь кому-нибудь свой рассказ? Его крутят и так, и сяк и выворачивают наизнанку, а вконец распотрошив («придав ему форму», как они любят выражаться), представляют публике с надписью мелким шрифтом в углу афиши: «По рассказу Джозефа Леннокса».

Постановщик, высокий мужчина с ярко-рыжими волосами, по имени Фил Вестберг [9], позвонил мне сразу же, как купил рассказ, и вежливо поинтересовался, как я себе представляю пьесу «Деревянные пижамы». Я ничего не понимал в этом деле, поэтому посоветовал что-то тупое и незапоминающееся, да он и все равно не хотел слушать, потому что уже все решил сам. Он начал излагать мне свой план, и в какой-то момент я отнял трубку от уха и тупо уставился на нее. Он говорил о «Деревянных пижамах», но это уже были не мои пижамы. Рассказ начинался в ванной, а пьеса — на вечеринке, что мгновенно вырезало из моего произведения около четырех тысяч слов. Главный герой пьесы занимал в рассказе отнюдь не центральное место, я вообще его в последний момент ввел. Но Вестберг знал, что ему нужно, и, конечно, многое из моей писанины показалось ему лишним. Когда наконец это дошло до меня (как до жирафа), я улизнул в темноту и полтора года не слышал от «Фила» ничего — пока он не прислал мне контрамарку на премьеру.

Фил и его команда использовали мой рассказ как основу крайне популярной (и гнетущей) пьесы «Голос нашей тени». Наряду с прочим в ней говорилось о печатях и мечтах молодежи. Она шла на Бродвее два года, получила Пулитцеровскую премию, и по ней сняли более или менее приличный фильм. От постановок и продажи прав, побочных и международных, я, слава богу, получал свой процент — небольшой, но в денежном выражении неплохой.

Шумиха вокруг пьесы застала меня на старшем курсе колледжа. Сначала я решил, что это здорово, но потом пришел в натуральный ужас. Люди были уверены, что все это написал я, и мне приходилось тратить немало времени, объясняя, что мой вклад был не более чем, скажем так, микроскопичен. На премьере я сидел среди публики и смотрел, как молодые актеры изображают Росса и Бобби и других парней и девушек, которых я так хорошо знал сто лет назад, в другой жизни. Я видел, как авторы пьесы исказили и изуродовали их, и, выходя из театра, я ощутил боль вины за смерть брата. Но жаждал ли я рассказать кому-нибудь, что в действительности случилось в тот день? Нет. Из вины можно вылепить все, что угодно. Это странный сорт глины — если знаешь, как правильно с ней обращаться, можешь перекручивать ее, и месить, и лепить из нее все, что заблагорассудится, и задвинуть куда угодно. Знаю, это обобщение, но я занимался именно что фигурной лепкой, и, когда стал постарше, мне все проще и проще было подвести разумное основание под тот факт, что я убил брата. Это был несчастный случай. Я не собирался убивать Росса. Он был чудовищем и заслуживал смерти. Если бы он не заговорил о мастурбации в тот день… Все это помогало мне придать нужную форму тому голому, ужасному факту, что я убил брата.