Майкл Каннингем - Часы

Она берет чашку с застывшей кофейной гущей и, выйдя из кабинета, спускается в типографию, где Ральф с Леонардом работают над корректурой.

– Доброе утро, – бросает Ральф Вирджинии возбужденно-нервным голосом. Его широкое, красивое, флегматичное лицо пылает, лоб красный, как помидор, и Вирджиния сразу понимает, что для Ральфа это утро совсем не доброе. Наверное, Леонард нарычал на него за какую-нибудь оплошность, и вот Ральф теперь читает гранки и выпаливает «доброе утро» с показным рвением отруганного ребенка.

– Доброе утро, – отвечает она тоном, полным благожелательности, но подчеркнуто лишенным сочувствия. Эти молодые люди, эти помощники приходят и уходят, вот теперь Леонард еще нанял Марджори (с ее жуткой манерой растягивать слова; кстати, где она?) для выполнения тех видов работ, которые Ральф считает ниже своего достоинства. Пройдет совсем немного времени, и новый юноша с пылающими ушами будет приветствовать ее здесь по утрам. Она знает, что Леонард может быть резким, ядовитым, чрезмерно требовательным, пристрастным. Она знает, что этим молодым людям приходится порой совсем не сладко, но она ни за что не примет их сторону. Ни за что не станет выступать в роли эдакой добренькой мамочки, несмотря на просительные улыбки и раненые глаза. В конце концов, Ральф – это забота Литтона, и Литтон помнит об этом. Ральф и прочие скоро покинут их ради большого мира – никто не тешит себя иллюзиями, что они вечно будут прислуживать в типографии. Леонард бывает деспотичным, бывает несправедливым, но он ее партнер и защитник, и она не предаст его ради неоперившегося красавца Ральфа или Марджори с ее голоском волнистого попугайчика.

– На восемь страниц – десять ошибок, – сообщает Леонард. У него такие глубокие складки вокруг рта, что в них поместится монетка.

– Хорошо, что вы их заметили, – говорит Вирджиния.

– Чем ближе к середине, тем их больше. Как ты думаешь, низкое качество письма действительно притягивает беды?

– О, как бы я хотела жить в мире, устроенном таким образом! Сейчас я хочу чуть-чуть проветрить голову, потом приду и включусь.

– Мы здорово продвинулись, – говорит Ральф, – наверное, к вечеру закончим.

– Нам крупно повезет, – бросает Леонард, – если мы закончим к вечеру через неделю.

Его взгляд суровеет; щеки Ральфа приобретают еще более ярко выраженный пунцовый оттенок. Да, конечно, думает она, Ральф допустил небрежность при наборе. Но правда – спокойная, приятно округлая почтенная дама в подобающем ее возрасту сером платье – сидит между этими двумя господами. Правда не с юным пехотинцем Ральфом, ценящим литературу, но еще и – если не больше – бренди с печеньем, ожидающие его после работы; добродушным, заурядным Ральфом, не пытающимся – и нелепо на это рассчитывать – довести до совершенства одно из заурядных дел заурядного мира. Правда, увы, и не с Леонардом, ярким, неутомимым Леонардом, отказывающимся признавать, что пропущенный абзац – еще не конец света, Леонардом, который превыше всего ставит творческие свершения и тиранит окружающих в искренней уверенности, что ему по плечу изменить мир, искоренить всякую разболтанность и бездарность.

– Я убеждена, – говорит она, – что можно придать книге более или менее приемлемый вид и все-таки встретить Рождество.

Ральф улыбается с таким неприкрытым облегчением, что у нее возникает позыв щелкнуть его по носу. Он переоценивает ее сочувствие, она сказала это не ради него, а ради Леонарда, подобно тому, как ее мать могла объявить пустяком неловкость слуги за ужином, уверяя, ради своего мужа и гостей, что в разбитой супнице ничего не было, – ибо ни у кого не должно возникать сомнений в прочности созданного ими круга терпимости и любви, в том, что все они – в полной безопасности.

Жизнь; Лондон; вот эта секунда июня.

Она берет сито и начинает просеивать муку над голубой миской. За окном – узкая полоска травы, отделяющая их дом от дома соседей; тень птицы мелькает на ослепительно белой оштукатуренной стене соседского гаража. Лору внезапно охватывает радость от этой промелькнувшей птичьей тени и чередования зеленых и ярко-белых полос. Стоящая перед ней бледно-голубая миска – слегка выцветшая, меловая, с узором из белых листьев по краю. Листья одного размера, стилизованные, развернутые под одинаковыми углами, и есть какая-то замечательная уместность в том, что в углу одного из них маленькое треугольное клеймо. В миску красиво падают белые пряди мучного дождя.