Майкл Каннингем - Часы

– Разве? Тогда это несознательно. Я люблю комфорт. По крайней мере, некоторые его стороны. Очень люблю.

– Как ты себя чувствуешь?

– Сносно. Вполне. Немного призрачно. Мне по-прежнему снится, что я сижу в этой комнате.

– Прием в пять, не забыл? Прием в пять, а церемония награждения в восемь. Ты помнишь? Он говорит:

– Да.

Потом:

– Нет.

– Так все-таки «да» или «нет»? – спрашивает Кларисса.

– Извини. Просто я думал, что это уже произошло. Когда ты спросила, помню ли я о приеме и награждении, я думал, ты имеешь в виду, помню ли я, что я на них уже был. И я действительно помню. По-видимому, я выпал из времени.

– Прием и награждение сегодня вечером. В будущем.

– Я понимаю. Отчасти понимаю. Но мне кажется, что я уже побывал в будущем. Я прекрасно помню прием, которого еще не было. Я в подробностях помню церемонию награждения.

– Тебе приносили завтрак сегодня? – спрашивает Кларисса.

– Что за вопрос? Разумеется.

– Ты его съел?

– По-моему, да. А может, только собирался. Ты его случайно не видишь где-нибудь?

– Вроде нет.

– Значит, я его съел. Вообще-то еда не много значит – как, по-твоему?

– Нет, Ричард, еда как раз очень много значит.

– Не знаю, – говорит он, – смогу ли я это вынести, Кларисса.

– Что именно?

– Ну, вот это величаво-мужественное стояние перед публикой. Я так ясно все помню: вот я, свихнувшаяся развалина, тянусь трясущимися руками за своим маленьким трофеем.

– Дорогой, с чего ты взял, что ты должен быть величавым? Или мужественным? Это не спектакль.

– Конечно, спектакль. Меня наградили за мой спектакль, это нужно понимать. Меня наградили за то, что я заболел СПИДом, спятил и при этом сохранил стойкость. Все это не имеет никакого отношения к моей работе.

– Неправда. Это имеет самое прямое отношение к твоей работе.

Ричард вдыхает и мощно, влажно выдыхает. Кларисса представляет себе его легкие – сверкающие красные подушки со сложным узором вен. По таинственным причинам легкие Ричарда принадлежат к числу наименее скомпрометированных органов; вирус их почти не тронул. После выдоха глаза Ричарда становятся как будто внимательнее, глубже и зеленее.

– Не хочешь же ты сказать, что мне бы дали эту премию, если бы я не заболел? – говорит он.

– Прости, но как раз хочу.

– Ради бога…

– Так, может, тебе стоит от нее отказаться?

– Ужас, – говорит Ричард. – Дело в том, что я хочу премию. Хочу. Вообще, все было бы значительно проще, если бы люди относились к премиям либо с меньшим, либо с большим энтузиазмом. Она здесь?

– Кто она?

– Премия. Я бы хотел на нее взглянуть.

– Тебе ее еще не вручили. Церемония награждения сегодня вечером.

– Да-да. Верно. Сегодня вечером.

– Ричард, милый, послушай. Попробуй отнестись к этому проще. Постарайся получить от этого удовольствие и больше ничего. Я буду с тобой. Все время.

– Хорошо.

– Понимаешь, это просто вечеринка. Всего лишь вечеринка, на которую придут только те, кто тебя искренне ценит и любит.

– Правда? А кто именно?

– Ты прекрасно знаешь. Ховард. Элайза. Мартин Кампо.

– Мартин Кампо? О господи.

– Мне казалось, он тебе симпатичен. Ты же всегда говорил, что он тебе нравится.

– Ну да. Льву, наверное, тоже нравится сторож зоопарка.

– Мартин Кампо честно печатал тебя более тридцати лет.

– А кто еще придет?

– Мы уже сто раз это обсуждали. Ты знаешь, кто придет.

– Скажи еще раз, если тебе не трудно. И, пожалуйста, назови какую-нибудь героическую личность.

– А разве Мартин Кампо не герой?! Он угрохал все семейное состояние на печатание серьезных, трудных книг, которые, как он отлично знал, не будут продаваться.

Ричард закрывает глаза и откидывается на вытертую, засаленную спинку кресла.

– Хорошо, – говорит он.

– Ты не обязан никого очаровывать или развлекать. Не обязан устраивать представление. Все эти люди знают и ценят тебя много лет. Тебе только нужно прийти, сесть на диван с коктейлем или без коктейля, слушать или не слушать, улыбаться или не улыбаться, Все. Я буду рядом.

Ей хочется взять его за плечи, за его костлявые плечи, и сильно встряхнуть. Не исключено (хотя и не решаешься формулировать это буквально такими словами), что Ричард входит в историю; не исключено, что на исходе своей земной карьеры он получает первые намеки признания, которое протянется далеко в будущее (если допустить, конечно, что у человечества есть будущее). Эта премия показывает не только то, что Ричарда заметила группа поэтов и ученых; она означает, что у самой литературы (будущее которой определяется прямо сейчас) возникла потребность в особом вкладе Ричарда; в его вызывающе многословных оплакиваниях либо исчезающих, либо совсем исчезнувших миров. Гарантий, конечно, нет, но вполне вероятно и даже более чем вероятно, что Кларисса и кучка ее единомышленников окажутся правы. Невнятный, занудный, въедливый Ричард, пытавшийся словами расщепить атом, останется, а другие, гораздо более модные сейчас имена поблекнут и забудутся.