Жорж Сименон - Свидетели

Почему он вспомнил об этом сейчас? Дело Ламбера и без того причиняет ему достаточно беспокойства. Он уже стал опасаться, не повлияет ли его болезненное состояние на ведение им судебного разбирательства. Повышенная температура у него не впервые. И он знает, что в такое время вкус у кофе и еды меняется, привычные запахи становятся неприятными, более того, искажается восприятие людей и окружающих предметов. Ребенком, например, он радовался, когда у него был жар; стоило закрыть глаза, и перед ним возникали чудесные миры.

Ломон зажег трубку, но чуть было не отложил ее и продолжал курить лишь для того, чтобы внушить себе: «Я не болен». Анна помогла ему надеть пальто.

— Дайте мне шарф.

— Я ведь предупреждала вас: подмораживает.

Мороз не сковал еще землю, но дневной свет стал уже более резок; к вечеру обязательно похолодает.

— Леопольдина спрашивает, ждать ли вас к обеду.

Когда судебное разбирательство может закончиться в один день, заседание продолжается порой до позднего вечера и даже глубокой ночи. Но дело Ламбера вряд ли завершится сегодня.

— Ждать, но приду я, может быть, чуть позже, чем обычно, — ответил Ломон.

По дороге люди раскланивались с ним, и он слегка приподнимал шляпу в ответ. Большинство встречных, очевидно, полагает, что председатель уголовного суда — человек, уверенный в себе и в своих мнениях. Разве не таким представлял он себе, впервые попав во Дворец Правосудия, почтенного судью пятидесяти пяти лет? В ту пору Ломон был честолюбив, мечтал завершить карьеру в Париже, стать когда-нибудь одним из тех знаменитых председателей, которым поручаются самые трудные и громкие процессы.

На ступенях Дворца еще стояли люди, докуривая сигареты; две девушки, судя по внешности — машинистки или продавщицы, обернулись при виде Ломона и зашептались. Он зашел к себе в кабинет за папкой с документами. Судейскую мантию и шапочку Ломон оставил в совещательной комнате, дверь которой, выходившая в пустой коридор, была приоткрыта. Направляясь по нему в зал, Ломон ни о чем не думал. Вероятно, поэтому нечаянно подслушанная фраза и запечатлелась в мозгу. Ломон узнал елейный голос прокурора д’Армемье, известного своей ученостью: он читал лекции не только в провинции, но и в Париже, и когда разговаривал даже с одним собеседником, все равно казалось, что он обращается к обширной аудитории.

— Меня удивляет, дорогой мой, как это не случилось с ним раньше.

Почему Ломон сразу понял: речь идет именно о нем?

Он негодовал на себя за то, что остановился и выслушал вторую фразу, куда более недвусмысленную, чем первая.

— При той жизни, какую он вынужден вести из-за жены…

Ломон толкнул дверь и чуть было не задел стоявшего за нею, напротив советника Фриссара, прокурора д’Армемье. Тот надевал мантию и на мгновение растерялся.

— Я как раз думал… — забормотал он, лишь бы что-нибудь сказать. Ломон посмотрел на него большими глазами, сейчас, наверно, похожими на глаза Шарля Лурти, третьего присяжного. — …думал, не затянется ли заседание до ночи.

Несколько секунд Ломона подмывало объясниться, сказать, что прошлой ночью он впервые в жизни вошел в бар «Армандо» и не затем, чтобы выпить, — он же действительно, ничего там не заказал, — а чтобы позвонить аптекарю Фонтану, у которого испортился ночной звонок.

Разве это не был бы самый логичный и естественный поступок? Он сказал бы им также и повторил бы Ланди, своему секретарю, который так огорчился утром, почувствовав, что от судьи попахивает спиртным: все дело в выпитой как лекарство рюмке коньяку — без нее у него не хватило бы сил добраться до Дворца. Вот лучшее подтверждение его слов: сразу после утреннего заседания он отправился к Шуару, и врач сделал ему укол пенициллина.

Но Ломон промолчал. Во-первых, из гордости. Нет, главным образом, из гордости. Но также и потому, что внезапно в нем возникло убеждение: они не поверят. Люди обычно инстинктивно не доверяют самым простым объяснениям. Он даже не сказал, как плохо себя чувствует и какие прилагает усилия, чтобы самому довести судебное разбирательство до конца.

«При той жизни, какую он вынужден вести из-за жены…»

Он никогда ни с кем об этом не говорил, даже с близкими друзьями. Характер его не изменился. Он не казался ни мрачным, ни озабоченным. Да и не был таким. Ломон обрел душевное спокойствие, причем не только с виду. Рамки его жизни поневоле сузились, но он удовлетворялся и этим, деля время между Дворцом Правосудия, кабинетом в первом этаже особняка на улице Сюлли и своей спальней, которая, особенно зимними вечерами, когда в камине пылает огонь, становилась его собственным маленьким мирком.