Нагиб Махфуз - Дети нашей улицы

Я стал свидетелем последних лет жизни нашей улицы. На моих глазах произошли события, виновником которых стал любимый сын улицы Арафа. Заслуга того, что я смог изложить на бумаге историю улицы, принадлежит одному из его приятелей, который однажды обратился ко мне: «Ты один из немногих, кто умеет писать. Почему бы тебе не записать предания нашей улицы?.. Их рассказывают беспорядочно и каждый на свой лад, в зависимости от пристрастий. Будет полезнее, если ты соберешь их в одно целое. Так будет интереснее. А я расскажу тебе все новости и тайны, которых ты еще не знаешь». И я приступил к выполнению этой задачи, с одной стороны, убежденный в значительности нашей истории, а с другой — исполненный любви к тем, кто ее творил. Я был первым на нашей улице, кто превратил писательство в ремесло, вопреки всем насмешкам и презрению, которые оно навлекало на меня. Моей обязанностью было записывать петиции и жалобы нуждающихся и обиженных. Но несмотря на многочисленность просителей нашей улицы, потоком приходивших ко мне, моя работа не сделала меня выше этих нищих. Зато я узнал столько людских тайн и печалей, что они сдавливают мне грудь и болью отдаются в сердце. Однако стоп! Я пишу не о себе и не о своих бедах, которые ничто по сравнению с трагедиями улицы. Наша удивительная улица с ее невероятными событиями. Как она создавалась? Что здесь происходило? И кто они, сыновья нашей улицы?

Место, где пролегла улица, было пустошью, продолжением пустыни, которая брала начало у подножия аль-Мукаттама и уходила за горизонт. Здесь не было ничего, кроме Большого Дома, воздвигнутого аль-Габаляуи будто для того, чтобы бросить вызов страху, одиночеству и бандитам. Высокая толстая стена дома огораживала большой надел земли, в западной части которого был разбит сад, а в восточной построен трехэтажный дом. И вот однажды владелец всего этого пригласил своих сыновей в нижний зал, откуда открывался выход в сад. Все его дети — Идрис, Аббас, Радван, Джалиль и Адхам — пришли в шелковых галабеях [1] Галабея — традиционное египетское платье. и встали перед ним, не смея из почтения взглянуть на него, разве что украдкой. Он приказал им сесть, и они опустились вокруг него. Отец быстро бросил на них острый, как у орла, взгляд, затем встал и направился в сторону сада. На пороге у громадной двери он застыл и вгляделся куда-то вглубь, где густо росли деревья тутовника, смоковницы и пальмы, обвитые лавсонией [2] Лавсония — небольшое дерево или кустарник, из листьев которого получают хну. и жасмином, а в их ветвях чирикали птицы. Сад гудел, наполненный пением, в то время как в зале зависла тишина. Братьям даже почудилось, что владелец забыл про них. Исполинского роста, с широкими плечами, он казался сверхчеловеком, спустившимся с другой планеты. Они вопрошающе переглянулись. Он был хозяином положения, и им не давало покоя, что они были ничто по сравнению с ним, с его властью на этой части земли. Он обернулся к ним, не сходя с места, и произнес уверенным глубоким голосом, отдавшимся эхом в углах зала со шторами и коврами на высоких стенах:

— Я думаю, будет лучше, если кто-то станет вести дела вместо меня…

Он еще раз вгляделся в их лица. Но они ничего не выражали. Управление имуществом не прельщало его сыновей, любивших пустое времяпрепровождение. И потом, ведь Идрис, старший сын, — первый кандидат на наследство. Поэтому никто из них не удивлялся происходящему. Идрис же про себя подумал: «Только этого не хватало! Бесконечные заботы и эти назойливые арендаторы!»

Аль-Габаляуи продолжал:

— Свой выбор я остановил на вашем брате Адхаме. Под моим надзором он будет управлять имуществом…

От неожиданности на лицах появилась растерянность. Братья мгновенно обменялись встревоженными взглядами. Только стеснительный Адхам смущенно опустил глаза. Аль-Габаляуи повернулся к ним спиной и беспристрастно закончил:

— Вот зачем я вас пригласил…

Идриса охватила ярость, казалось, он опьянел от возмущения. Братья недоуменно смотрели на него. Каждого из них, кроме Адхама, естественно, одолевала злоба за ущемленную честь. Это был молчаливый протест против того, что обошли Идриса, а также их самих. Что касается Идриса, то он произнес спокойным, но будто не своим голосом:

— Но, отец…

Аль-Габаляуи резко прервал его, развернувшись в их сторону:

— Что «но»?!

И все потупили взгляды, опасаясь, что он прочитает что-то в их глазах. Идрис же проявил характер.