Эрик-Эмманюэль Шмитт - Кики ван Бетховен

Так что я оттуда сбегаю. О, ненадолго, на несколько часов после обеда, я быстро устаю. Вместе с тинейджерами я слоняюсь по универмагам, примеряю платья; перед отделами белья я пасую, зато тщательно прочесываю парфюмерные отделы. Иногда я встречаюсь с приятельницами; мы с Кэнди, Зоэ и Рашелью садимся в кафе, лакомимся мороженым и часами злословим по поводу окружающих. Это еще одна точка пересечения с подростками: мы считаем, что взрослые — придурки (да, придурки — это вообще все, кроме нас). Вероятно, потому, что мы не работаем, нам необходимо высмеивать всех, кто занят делом.

Из обитателей «Сиреневого дома» я больше всех жажду уйти. Тем более что мне не нужно отчитываться перед родителями, поскольку у меня больше нет родных. Впрочем, есть — моя невестка Элеонора, но отношения между нами настолько охладели, что при такой температуре, по логике, жизнь уже невозможна.

Короче, сижу я на скамейке с Бетховеном, и…

— Эй, бабуля, что-то ты приглушила свою свадебную музыку!

Это был он, мой африканский брейк-дансер в чудом не спадающих штанах.

— Тупица, это Пятый фортепианный концерт Бетховена.

— Скажи, а с чего ты обзываешь меня тупицей? Я ведь к тебе уважительно обратился!

— Это бабуля-то уважительно?!

— Так ведь видно, что тебе уже не двадцать.

— А по тебе тоже видно, что твой коэффициент умственного развития отнюдь не сто восемьдесят.

Он долго молча изучал меня, будто оказался в зоопарке перед клеткой с диковинным зверем.

— Ты замужем? — спросил он.

— А что? Ты свободен? Ищешь пару?

Он расхохотался. Он воспринимал меня как новую игрушку, такую затейливую, точнее, забавную штучку. Меня начал не на шутку раздражать этот напыщенный петух.

— Мадам, тебя как звать-то?

— Ты что — из полиции? Может, нужно было заключить договор об аренде, чтобы сидеть на этой скамейке? Она твоя, что ли?

— Не психуй. Я просто не врубаюсь, откуда ты взялась.

— Бетховен. Меня зовут Бетховен.

Я ляпнула первое, что пришло в голову. Он серьезно кивнул и, усевшись рядом со мной, проглядел лежавшие на скамье конверты от дисков.

— О’кей, эту музыку написал твой муженек. Теперь понятно.

— Да что тебе понятно?

— Я понял, почему ты со своей магнитолой на коленях сидишь на скамейке с таким зачуханным видом. Твой Бетховен помер, ты овдовела, и тебе его не хватает. Так?

Почему-то у меня на глаза вдруг навернулись слезы… Меня расстроило, что, купаясь в океане патетических звуков, я выгляжу грустной в его глазах. Я этого за собой не замечала.

— Вероятно, ты в конечном счете не так уж глуп.

— А ты не так стара.

Бубакар взял первый попавшийся диск, я вложила его в пасть Ральфа, и мы прослушали последний квартет Бетховена, опус 135. Поди знай, почему мне это понравилось?! Взаправду! Как прежде! Может, из-за девственных ушей Бубакара, который сидел рядом, удивленный и внимательный, открывая для себя эту музыку? Его красивые полные губы приоткрылись, длинные руки поглаживали деревянную скамейку. Или, может, из-за его слов, выставивших меня несчастной вдовой, которая не в силах пережить горе?

Спустя какое-то время мы — Кэнди, Зоэ, Рашель и я — отправились на экскурсию. Мы были членами клуба, предлагавшего разные занятия — от вальса до йоги; обычно мы принимали участие в поездках, выбирая их в буклете. В этом году выбор за всю четверку сделала Кэнди. В феврале нам были предложены «Замки Луары», в марте — «Пляжи Сен-Тропе», в апреле — «Виллы Тосканы», а в мае — «Освенцим». Поскольку по замкам Луары мы уже проехались, а в марте-апреле Кэнди была занята, она записала нас на «концлагерь». Мне кажется, она просто перепутала его с обычным лагерем.

И вот мы бродили среди худших воспоминаний, оставленных человечеством. Странное дело, Освенцим — скверно построенное, временное сооружение, наскоро возведенные бараки, с бумажными стенами, ветхими крышами, дунет ветер — и нет их, — все же держался и мог, вероятно, простоять еще века! Меня пробила дрожь; я подумала: хотя смерть — это нечто прочное, окончательное, само место истребления людей, ведущее их к смерти, оказалось шаткой времянкой. Между тем предприятие некогда эффективно функционировало: бараки были населены тысячами людей, арестованных без суда и следствия; газовая камера с картонными стенками истребляла узников в промышленных масштабах. И потом, меня покоробила тишина, царившая на полях Освенцима. Тишина говорила обо всем, она напоминала о пропавших людях, тишина впитала голоса детей, которые так и не стали взрослыми, тишина заглушала страдания матерей и бессилие отцов. Я брела, а в голове моей взрывалась тишина.