Наталия Слюсарева - Мой отец генерал (сборник)

– А когда же и как они встретились в такой непростой обстановке? – тотчас взволнованно откликнулись, сплетясь между собой, две юные травинки.

– Да в феврале сорок четвертого года привезла на ГКП отцу почту мама из другой дивизии. Вошла в землянку, разумеется пригнувшись, потому что землянки низкие, а потом выпрямилась и объявила по-военному, что вот, мол, вольнонаемная такая-то, выполняя приказ полковника такого-то, доставила необходимую почту и материал лекций, который они могли бы прочесть накануне двадцать третьего февраля, Дня Советской армии и Военно-морского флота. И увидели они друг друга. Моя мама и отец. И все было решено за эти секунды в темной землянке. И судьба мамы и отца, и моя жизнь, и жизнь моей сестры.

И в тот же вечер крутили на точке фильм «Два бойца», а потом был концерт, в котором пели песню тоже про землянку.

– Но мы же ничего про это не знали, – задышали травы.

– Не знали. Конечно, не знали. Так вот, знайте теперь.

– А что было потом?

– Потом... Потом были бомбардировки и воздушные бои. Воздушные бои, бомбардировки и снова воздушные бои. За Керчь, за море, за берег. И самые отчаянные, когда брали Керчь.

– А мы думали... – притихли травы.

– Думали, думали... Думали, что в Керчи одна только керченская селедка? Да и той давно нет... И никто из вас не знает, что на точке под командованием отца крутился паренек, а через пару десятков лет после окончания войны он стал одним из главных конструкторов по космическим полетам. У нас еще открытка есть, поздравление отцу «в память проведенных вместе военных дней на точке наведения под Керчью». А когда отец умер и академия маялась, где хоронить и стоит ли на кладбище ВВС, так как отец тогда жил уже в Москве, то и помог нам тот паренек, который воевал под началом отца в Керчи. К тому времени он стал уже членкором и лауреатом самых высоких премий – Агаджанов Павел Артемьевич. И без всяких проволочек отцу отвели самое высокое место, где лежат летчики. И в ногах у него – рябина, а в головах – стройная ель.

– Ох, ох... – склонились долу травы так низко, так низко. И стали стелиться и кланяться, стелиться и кланяться, да так и отстали в пути.

А мы въехали в город Керчь, опрятный, с красивой главной улицей и бульварами. И полезла я на гору Митридат, к памятнику защитникам, к высокой стеле, но не по ступенькам, как все люди поднимаются, а в сторонке, по земле карабкаюсь. И землю эту, легкую и теплую, в целлофановый мешочек собираю, а она просто улетает, такая легкая. На могилу родителям свезти. Поднялась я на Митридат. Смотрю сверху на бухту. Простор моря и неба. Смотрю я в это небо и на эту воду. И услышала я гул самолетов и увидела воздушный бой. Пули трассирующие чиркают по небу и горящие и падающие в море самолеты.

И снова слезы хлынули, как будто дамбу прорвало, не унять. А так дома я никогда не плачу. Что мне плакать, у меня в жизни все ладно. А тут, в память любви той, ибо ее это были токи, стою под обелиском Славы и сотрясаюсь вся от рыданий. Соленым морем своим умываюсь.

«Не решусь, – думаю, – в другой раз в Керчь ехать».

«Да, нелегко тебе будет в Керчь ехать», – согласилась степь.

И пока я стояла, в памяти вспышкой возник коротенький отрывок, что я видела, из подборки документальных фильмов о войне. В кадре – море, волны, песчаный берег. По блеску воды – с неба много солнца. Самое место и время всем на пляж. И в правый угол по этому пляжу, огибая нависающий крутой обрыв, стремительно бегут трое моряков. Двое почти уже скрылись за кадром. Третьего видно еще какие-то доли секунд. В бескозырке, пригибаясь, поддерживая прыга ющее от стрельбы ложе автомата или другого какого оружия (не разбираюсь), бежит он и стреляет, не видя ни моря, ни пляжа – ничего, – а видя что-то впереди, к чему он стремится всем своим существом, всей своей силой, вечными своими двумя ленточками с бескозырки.

Поразилась я двум вещам: всего того, для чего море и пляж существуют, – веселых, золотых, как пчелы, с семьями, – ничего этого нет. И как будто море само недоумевает: что происходит?

И другое: с какой безоглядностью этот моряк бежал по открытому пляжу навстречу уж точно своей смерти. А бежал, чтобы все это вернуть. Вернуть этих загорелых и стройных на песок и голых детишек в белую пену прибоя. Вернуть уже не себя, а других. Потряс меня тогда этот кадр, я еще подумала: «Вот для чего, оказывается, мужчины существуют». Ну, это уже так, лирика.