Наталия Слюсарева - Мой отец генерал (сборник)

«Мои мысли – не ваши мысли, не ваши пути – пути Мои. Но как небо выше земли, так пути Мои выше путей ваших...»

Под куполом – паникадило бронзовым венцом на высоком лбу купола. Обод надежный, прочный, «горе катить». На мне тоже венец. Сегодня из стрекоз. Восемь стрекоз сидят на моем венце. Вот одна поднялась вертолетиком, сделала круг вокруг своей оси и села головкой в другую сторону. Тельца у стрекоз сапфировые, крылья изумрудными пластинками выложены. Гляжу я на Георгия Победоносца, покровителя тех, кто носит оружие. Мой это храм – всаднический.

Фасадом храм смотрит на Кремль, на Тайнинскую башню, боком соседствует с музеем им. Пушкина, в котором от Пушкина никогда ничего и не было, собранный стараниями И. В. Цветаева и Ю. С. Нечаева-Мальцова. Не так давно вернулся Антипий в лоно патриаршего хозяйства, до того в нем складировали нечто музейное – архив, рукописи. О храме мало сохранилось в «письменном». «От Антипия огонь зачался...» – одна из немногих записей 1550 года о большом пожаре, уничтожившем деревянную Москву. Храм епископа Пергамского – для опричников. Первый в их слободе. На заутреню к нам – Иван Грозный, толкаться, христосоваться с Оболенскими, Трубецкими, Вяземскими, как будто на наше крыльцо дочь боярскую, лебедь белую, подталкивал венчаться. За оградой храма с восточной стороны в соседях – Малюта Скуратов. Лютый разбойник. В ушах, с аудиозаписи, зазвучал тоненький, высокий голос старца Сампсона, беседующего с прихожанами. Голос, как у младенца: «...так вот жил и разбойничал совсем лютый разбойник – уже после войны, – лютее его не было, душегуб, и малых детей не жалел. Наконец его поймали, связали и повели на расстрел. А у него сила была огромная. Пули его не брали, отскакивали. Все пули на него израсходовали. Тогда он караульщикам и говорит: „Ребята, меня пуля не возьмет. Вот вам пуговица, ее зарядите, только так меня порешите“. Зарядили пуговицу – и точно, пуговицей в висок его и убили».

За окном левого придела – рябина в красных ягодах. Ягоды можно есть, а можно на пуговицы пустить, чтобы плащ князя не распахивался. Ветер поднялся сильный, рябина раскачалась.

За рассолом или чем другим – рыжая голова Малюты к нам через забор. У нас отец Димитрий тоже рыжий, хотя нет, отец Димитрий золотой, а то бывает прозрачный, алебастровый, особенно в последнюю неделю поста. В центре храма – икона святого благоверного князя Александра Невского. Рука на сердце. «Всем моим – вам всем». Оклад серебряный, по нему ягоды виноградные спеют. Справа – святой великомученик Победоносец Георгий, в доспехах, под алым плащом на белом коне. Слева – полковник Романов в окружении семьи.

...Что там отец Димитрий говорит – «промыслительно». Красиво говорит. «О, как ты красив...» На шее шарф. Простужен. Глаза узкие, но не татарской ужиной, а византийской, царской. У Любочки, матушки, глаза тоже узкие. А у детей вообще – черточки, тире. Прямо египетские дети. Наверное, новая раса грядет. Все-таки у него глаза в отца – Михаила Михайловича Рощина. Как Далида пела на французском, «коме туа, коме туа»... мол, ни у кого нет таких глаз, «как у тебя, как у тебя». Неужели отец Димитрий так хорош? Хорош? Вздохнуть и не дышать... Когда он проходит по храму, кажется, одна его черная ряса скользит над полом. Хотя нет, у отца Димитрия не скольжение. У него – шаг, и даже широкий, совсем не скольжение. Еще – руки. Когда он поднимает их, стоя на границе земного и небесного, как бы поддерживая невидимый сосуд, они как два голубя – нечто особенное, нечто совершенное. Два белых огня из черных раструбов шелковых рек. Руки объявляют себя так сразу, так невозможно бело, нельзя быть белее.

Белый Пьеро, белый Благовещения.

О чем он говорит? О целомудрии. Да, целомудрие. Я понимаю целомудрие. Я – не какая-нибудь вавилонская. Еще в самом начале, уловив всю его необыкновенность, я сразу отправила файл с его образом в потаенную ячейку своей коллекции, чтобы при случае доставать. И вот однажды вечером, когда Ра на своей лодке окончательно сполз в подземный мир, я закрыла глаза, предвкушая встречу, и... И ничего не произошло. Время зачастило мелкими секундами. Там, где должен был появиться образ, стоял свет – и пустота. И так как я не самая смелая, то осторожно, на цыпочках, как по минному полю, стала отступать – и больше никогда не пробовала.

О чем сейчас говорит? ...О языке. «Не обольщусь и языком родным, его напевом млечным...» Оказывается, в русском языке три миллиона слов, а в греческом, пожалуйста, семь миллионов. «Аксиос» (достойно), «елейсон» (помилуй). Красиво. А я-то всегда считала, что русский наш – наисамый.