Наталия Слюсарева - Мой отец генерал (сборник)

Так мы долго изучали зеленый том по египетскому искусству, издания ГМИИ, задерживаясь взглядом на фаюмском портрете зеленоглазого молодого человека и, конечно, на маске юного Тутанхамона. Абсолютное сияние золотого фараона с бровями из лазурита, зрачками из обсидиана и кварцевыми белками удерживало руку, не давая перевернуть страницу. Говорить про это, то есть про искусство, мы еще не умели, но нам уже хотелось видеть оригиналы. И, раздобыв у родителей деньги на билет в Третьяковку, мы отправились туда вдвоем в ближайшее воскресенье.

Переходя из одного зала галереи в другой с новым ощущением свободы, без сопровождения взрослых, мы останавливались перед теми картинами, которые привлекали наше внимание. Мы не прошли мимо безумного Иоанна, убивающего своего старшего сына, зеленой луны Куинджи, Незнакомки Крамского, у которой было чему поучиться. И уже как родственники навестили Михаила Александровича Врубеля. Воспитание, родственные связи обязывали задержаться в его зале подольше. Ничто не остается без ответа. Незаметно мы вплыли в дом Сирени, лежа на траве, снизу заглядывали в голубиные глаза Пана, переводя взгляд на рогатый месяц и, наконец, на лицо отсутствующего для всех Демона.

Михаил Александрович рад был встретиться со своей правнучкой и, чтобы загладить суровое молчание своего внука, выболтал нам так много. Он выболтал нам то, что самая большая любовь заключена в сердце. А сердце всегда пребывает в том, что ему дороже всего. Любящее и страдающее его сердце билось в оперении Лебеди и соцветиях Сирени.

Мы с Аленой были как пьяные – и после Третьяковки зашли к ним домой, запить опьянение искусством чаем и заесть его пирогами с черникой, которые так отменно готовил дядька. Отныне, как две соучастницы некой тайны, мы уже не могли обходиться друг без друга, вызывая справедливую ревность у моей сестры и другой близкой подружки, Ниночки. Все свободное время мы проводили вместе, то у них дома, то в нашем дворе, напоминавшем внутренний дворик тюрьмы кисти Ван Гога, то под разноцветной листвой Рождественского и Гоголевского бульваров. Как будто сам Врубель, пока мы смотрели на его полотна, смешал нас, как две краски, и положил – уже одной – на свежий, только начатый холст.

Мы так и сверкали, переливаясь оттенками, радуя друг друга, пока другой художник, взяв в руки мастихин, не отделил Аленин тон и не перенес его поближе к «Бобровому камню», на берега Рейна.

Через восемь лет после окончания нами средней школы они всей семьей, без дядьки, умершего к тому времени, отбыли в эмиграцию второй волной, унося подальше из России, не захотевшей их в который раз, свой талант, нравственную безупречность и самые высокие достоинства древней и благородной крови.

«Не отдавала должное родителям, редко бываю на кладбище, которое за городом. Не досмотрела маму, как должно, до конца... что еще?..»

Мама, мама... С каких же пор я помню ее? Уже знаю, что эта красивая женщина, так любящая меня целовать и причесывать, всегда красиво одевающаяся, пахнущая «Белой сиренью», похожая на киноактрису с открытки, – моя мама.

Так с каких же?.. Наверное, с четырех лет. Достаточно рано. И тот первый взгляд на нее – как бы со стороны, запечатлевшийся в моей памяти коротеньким фильмом, – был связан с ее великим женским началом – неистощимым, неистребимым, неизменно сохраненным ею до самого последнего дня.

В тот день мама вернулась домой с обновкой и с подружкой. Жили мы в ту пору в Москве на Хорошевском шоссе, или Хорошевке, в одном из желтеньких аккуратненьких домов без лифта, построенных, как говорили все, пленными немцами. Мне – четыре года. Маме, соответственно, двадцать четыре.

Мне представляется, что обновку – легкую кофточку без рукавов, точнее, рукав-крылышко, торжественно возлежащую в глянцевой коробке под створками тонкой прозрачной бумаги, как за ставнями, – мама принесла из магазина «Подарки». Магазина со славной историей, на облицовку которого, а также ряда других достойных зданий в начале улицы Горького пошел гранит, припасенный немцами (опять немцы) на не случившийся памятник Гитлеру. С просторными витринами и вторым этажом, магазин «Подарки» по своему положению – окнами практически на звезды Кремля – и ассортименту, порой зарубежному, входил в тройку самых элитных магазинов столицы, сразу после ГУМа и ЦУМа.

На все важные вехи в жизни семьи, да и в их отсутствие, именно в него устремлялся отец, иногда – чтобы загладить вчерашний скандал, некрасивую сценку из жизни венецианского мавра или просто порадовать любимую женушку. И разумеется, на пятнадцатое октября, на мамин день рождения. К всегдашнему аккомпанементу из высокого букета, часто корзины, белоснежных хризантем, мне лично напоминавших курчавый зефир, шла основная тема. Это мог быть большой праздничный набор отечественных духов «Белая сирень», в который входили кусочек душистого мыла, одеколон и сами духи, утопленные в шелковую плиссированную подкладку. В другой раз – затянутая атласом фигурная коробка в форме сердца. При откидывании крышечки – зеркальце на месте полярной звезды – в углублениях обнаруживался чрезвычайно полный маникюрный набор, все ручечки костяные.