Александр Кабаков - Сборник рассказов

С утра я приходила к Верке, и до вечера мы успевали все. Моя необузданная фантазия и Веркина предприимчивость делали свое дело. Домой я возвращалась растрепанной и грязной, с разбитыми коленками и ненужным жизненным опытом. Иногда бабушка находила у меня деньги, вырученные от сдачи бутылок, собранных на кладбище, или от продажи у поездов соседских персиков. Я не понимала, за что меня ругают, — ведь это был честный труд.

Я хорошо помню тот день. Мы с Верой уже сварили щавелевый суп, закрыли Ленку в шкафу и, нарядившись в Валькино и Надькино платья, орали «Money, money» в граненые стаканы-микрофоны, изображая солисток «Аббы». Я — брюнетку, а Вера — блондинку. И тут влетел Сережка.

— Мамку арестовали, — задыхаясь, выпалил он.

— Как арестовали? — спросила Вера в стакан.

— Так арестовали… — не мог отдышаться Сережка.

— Она, что, в больнице? — не понимала я.

Ленка забилась в шкафу.

— На работе… Она спирт выносила…

Тетя Тося работала на винзаводе, и дома у них всегда был спирт. Я несколько раз видела, как она переливала его из грелки в трехлитровую банку. Спирт она продавала. Это было выгодней, чем вино.

— На проходной держат. Милиция приехала, — продолжал Сережка. — Могут к нам прийти с обыском.

Из шкафа ревела Ленка. Сережка машинально открыл шкаф и взял Ленку на руки. Она «обезьянкой» обхватила его и затихла.

— Надо закрыть дверь и никого не пускать, — предложила я.

— Спирт где? — спросил Сережка.

— Внизу в буфете, — сказала Вера, достала трехлитровую банку и поставила на стол.

Спирта было на два пальца.

— Надо вылить, — скомандовал Сережка.

И тут залаяла собака. Мы переглянулись и все поняли.

— Калитку закрыл? — спросила Вера шепотом.

— Закрыл. Я всегда закрываю.

Собака разошлась.

— Вода есть? — прошептал Сережка.

— Нету, — так же шепотом ответила Вера.

Ленка сползла с Сережки, побежала к окну и потянулась к пластмассовому кувшину для поливки цветов. Сережка опередил ее и взял кувшин. А Вера уже наливала спирт в наши стаканы-микрофоны. Сережка долил водой.

— Пейте, — скомандовал Сережка нам с Верой.

Я вдруг вспомнила, как мы соревновались, кто быстрее выпьет сырое яйцо. И когда мы с Верой уже допивали свои, и Сережка понял, что отстает, он яростно принялся за скорлупу. Тот зловещий хруст вдруг возник у меня в ушах, я представила, что Сережка заставит нас сожрать стаканы. Я зажмурилась и стала пить.

Почти одновременно мы с Верой поставили стаканы и заржали.

— И мне, — пропищала Ленка.

Сережка плеснул ей и до краев долил водой. Себе разводить он не стал. Выпил и, обливаясь, запил из кувшина, а потом допил Ленкино.

Больше я ничего не помню…

Бабушка меня очень просила не рассказывать об этом случае родителям и неделю не выпускала из дома. Да я бы и сама не рассказала, даже если бы начали пытать.

С Веркой мы больше никогда не пели «Money, money», Сережка начал в то лето курить в открытую, Ленка не помнит даже, как ее в колодец опускали, а собака залаяла тогда просто так… может быть на проходящих коров или велосипедиста. Тося перешла работать на консервный завод — «на рыбу» — как она выражалась, и буфет у них наполнился металлическими банками без этикеток.

В фильмах про войну часто показывают, как солдаты разливают спирт по кружкам и пьют когда — в тишине, когда — под грохот снарядов. Мне как-то уютно становится от этого. А еще в детстве я себя очень живо представляла в партизанском отряде. Не то чтобы я хотела с врагом сражаться: на поле боя в открытую — страшно. Я все-таки — мирное население. А вот партизанская война как раз — для меня. Особенно меня привлекал партизанский быт. Землянки, большой котел на костре, поровну кусочки хлеба, кто-то кому-то что-то шьет, мастерит из дерева, кто-то кого-то любит. И все это на одной земле — чужие жены, чужие дети.

Да будет земля эта тебе пухом, тетя Тося, и пошли они все к монахам.

Она всегда носила мужскую одежду: штаны, рубаху и ботинки. Крепкая, с короткой стрижкой, она напоминала мужчину неопределенного возраста. Я была уверена, что Торбой ее прозвали из-за сутулой мешковатой фигуры. Когда она шла, мне казалось, что за плечами у нее тяжелый рюкзак или мешок, в общем — торба. Я смотрела на ее покатую спину, и, хотя ноша отсутствовала, я пыталась угадать, что же такое тяжелое она несет.

Конечно, ее считали странной. А моя бабушка говорила: «Не надо смеяться над Торбой: она — больная девочка». Я и не собиралась смеяться. К ней у меня был интерес, как чему-то непознанному. Я пыталась исследовать Торбу путем метода наблюдения, но материал был скудным: пройдет мимо раз в три дня, и то в разное время. Да и жила она далеко от бабушкиного дома, а где точно, я не знала…