Илья Беркович - Отец

Прежде допроса спросил Воеводин, кого они ждут и кому так рады, старик же с поклоном ответил, что его, защитника своего ждут, ему, защитнику и спасителю своему радуются, и тут же на стол, где штоф и несколько стаканов стояли, выложил нож для забоя скота. Воеводин, по собственному его признанию смешался, однако велел всем, кроме писаря и толмача выйти вон, солдату снаружи сторожить, и, разложив бумаги, объявил жиду заявленные на него обвинения в колдовстве, отступлении от законов еврейской веры и особливо — в забое скота неправильными ножами.

Жид обвинения выслушал и попросил господина не гневаться, а ответить, признает ли он законы еврейской веры истинными, если же не признает, какая ему разница, правильно ли их соблюдают.

На это Воеводин, признав за жидом редкую для дикаря людскость и даже смекалку и не обнаруживая гневных расположений своего характера, ответил, что он — слуга великой Государыни, что Государыня, как християнка, еврейской веры истинной признавать не может и желала бы видеть всех своих подданных християнами, но пока не пришло тому время, должно каждому народу отеческому закону в строгости следовать, ибо если станет в одном народе сто вер, то и люди запутаются, и в государстве пойдут смуты. Объявил также, что мог бы колдуна немедля арестовать и в крепость препроводить, но как милосердные ее величества законы никого не дозволяют обвинять без ответов, пусть отвечает по пунктам и начнет с ножей.

Еврей ответствовал, что с радостью докажет, что ножи его точно такие, какие в книгах еврейского закона описаны, и велел толмачу принесть книгу. Открыли книгу, стали с толмачом читать в нужном пункте, но и трех строк не прочли, как попали на отсылку к другой книге, древнее первой, а как без той книги ничего не можно было разуметь, велел Воеводин и ту принесть. Открыли ту книгу, а там о ножах три страницы мелкими буквами написано и еще на полях вокруг такой мелкий бисер, что и в лупу не рассмотришь. Стали разбирать. В два часа полстраницы разобрали и опять на отсылку попали. Велел Воеводин и третью книгу принесть, а колдун через толмача сказал, мол видно, какой у господина великий ум — понимает, что эти вещи от Адама учить надобно.

— Сколько же, — спросил Воеводин, — времени потребуется, чтобы до Адама дойти?

А жид ответил, что глупому в жизнь не выучить, среднему — пятнадцать лет, а умный, как господин, и в двенадцать выучит, и что здесь не кончать Адамом надобно, а начинать с него.

— Ну, это ты врешь, — подумал Воеводин, — я все законы Государства Российского в две недели изучил и свод составил, — однако видит, что весь стол книгами загромоздили так, что штоф и стаканы, гляди, сейчас на пол упадут, а еще и до ручки ножевой не дошли. Колдун же, заметя его замешательство, говорит, мол, пусть господин не беспокоится, сегодня такой день и такой случай, что в минуту можно то понять, чего за пятнадцать лет по книгам не выучишь. А как господин послан сюда на их и на свое спасение, то сейчас и то, что им, и то, что ему для его спасения надобно, узнает. И с этими словами наливает из штофа два стакана и один Воеводину подает, а тот — уж, видно, колдовство сказалось — взял и до дна выпил.

А как допил вино, встало перед ним огненными буквами, что по-апостольски только во Христе несть ни эллина, ни жида, для всемилостивейшей же государыни даже враги Христовы хоть и блудные, но родные дети, ибо ведает государыня, что и эти ко Христу приидут, спасителю же сие милосердие ближе апостольского, ибо по духу его. И понял Воеводин, что это есть новой, спасительной оде хребет и основание, а про ножи более не слушал, головою кивая для вида, и ловил лишь слова и звуки, из глубины души его поднимавшиеся, чтобы в них новорожденную оду одеть.

Выпив же второй стакан, толмачу велел молчать, сам себе и колдуну третий налил, очнулся через Бог весть сколько времени на лавке и видит: раввин над ним в золоченом кресле сидит и в ладоши бьет, писарь головою лежит на столе возле штофа, а толмач, жиды и солдат вокруг них пляшут и на руках ходят. Тут поднесли ему еще стакан, и его выпив, проснулся он уже в Могилеве, в домике, что у немки снимал, и, потребовав рассолу, кое-как поправился и сел оду писать. Писал и марал запершись три дня, а переписав набело, вернулся с людьми в Петербург и раньше доклада оду через графиню Мурзаеву императрице передал, а через два дня зван был во дворец, к ручке допущен и жалован четвертой табакеркою. О жидах же государыня не спрашивала, посему доклад написал краткий, сообщил, что евреи грамотны, но к полезным занятиям непригодны, и лучше всего было бы их всех сжечь, как солому, но это невозможно, потому как мы народ християнский.