Лев Пирогов - Упирающаяся натура

Мы с вами, мудро взирающие на это, конечно, посередине. Нам не кажется, что Россия для русских, а всё остальное надо бомбить. Нам только кажется, что детей в семье положено любить одинаково. Даже если некоторые из них (покамест, в переходный период) — родные.

Но именно эта наша с вами промежуточная позиция и есть — самый злостный, самый опасный (потому что «латентный», а значит, плохо контролируемый специальными органами и непредсказуемый в развитии и последствиях) национализм. В плохом, нецивилизованном смысле слова.

Вот за это нас и не любят.

Недавно вышла у меня книжка — «Хочу быть бедным». Меня позвали на радио (добрый человек один пригласил) и спрашивают: почему такое название? Ну я промямлил что-то. А сам всё думаю, думаю…

Действительно, почему?

Вот я смотрю на фотографии эти и думаю: почему мне так дороги, как-то ненормально, болезненно дороги эти гнуто-мятые алюминиевые поверхности столов, эти облупленные и шершавые от неправильных ленивых покрасок оконные рамы, внешняя проводка с сикось-накось приделанной розеткой, неровно оштукатуренные и неровно побеленные стены, продавленный и замусоленный помойка-диван? Это же ненормально, точно так же, как если бы дороги были рамы пластиковые и ровные, а диван мягкий и обитый нежнейшей кожей.

Какой-то гламур-фетишизм наоборот…

Горохов объяснял, что старая вещь (как и поживший, изъязвлённый морщинами человек) интереснее, потому что у них есть прошлое, потому что о них можно что-то вообразить. Но ведь «вообразить» можно, любуясь и новой красивой вещью, здоровым молодым человеком. Я, например, в детстве часто воображал, что вырос и стал иностранцем, вроде Поля Бельмондо, и живу за границей. И это было прекрасно.

Возвращаешься вечером с австралийского фильма «АББА», голова ещё не здесь, в ней небоскрёбы Сиднея, вспышки света, ягодицы Агнеты, а здесь, вокруг головы, — пахнущий борщами и кошачьей мочой подъезд, тусклая плаксивая лампочка мощностью в полторы свечи и грязь с подошв — кто-то ботинки обтёр об лестницу. И думаешь со странностью: неужели я, всей душой пребывая там, нахожусь здесь? И неужели всё это помещается на одной планете…

Печаль юного растущего организма была понятна. Она и сейчас понятна и не нуждается в объяснениях. А возникшая внезапно нежность к тем стенам и той лампочке, к той (никуда не девавшейся от меня) эстетике бедности и презрения к самому себе — нуждается. Мечтать о группе «АББА» не стыдно, а вот мечтать о внешней проводке с косой розеткой — уже подозрительно. Сразу хочется такого человека спросить, что он имеет в виду. За Ельцина он или не за Ельцина. (И что-нибудь про Химкинский лес.)

Может быть, как раз от этих вопросов и хочется больше всего спрятаться там, на этом диване. В голове сейчас жужжит сразу несколько логичных, понятных мыслей, и все мешают. От всех хочется спрятаться. Я им не верю, они мне кажутся «ложными показаниями». Думаешь на самом деле всегда не то, что думаешь. Что-то другое. «Мысль изреченная есть ложь», а подумать — и значит произнести.

«Мы создали великую культуру без великой цивилизации», — вроде Мережковский сказал. Дескать, размышлизмы-то у нас были, а вот розетку ровно закрепить… Русский фатализм (пренебрежение к материальной культуре, к здоровью, к человеческим жизням) из чего только не выводили. В том числе и прежде всего — из угнетённого состояния народных (в марксистской фразеологии) или русских национальных (в нынешней) масс. Настолько были беспросветной нищетой и бессмысленной работой на барина замучены, что ничего не хотелось, кроме как поскорей сдохнуть.

Потерпи, дядя Ваня, мы отдохнём, мы обязательно отдохнём.

А значит, все эти потёртости и погнутости (кое-как приделанная розетка, кое-как белёные стены) выражают тягу к вечности. Проще — к неизменности, а ещё проще — к покою. Кривенько — и ладно, только бы не делать ремонт, ничего не делать.

Василий Немирович-Данченко (брат Владимира) в своей книге «Соловки» писал, что простые люди с охотой уходили в монастырь, потому что тяготы и аскеза монашеской жизни казались им ерундой по сравнению с тяготами и аскезой жизни крестьянской. Бежали на Соловки, как на курорт.

И смерть на войне была для таких людей всего лишь избавлением от войны. Свидетельства о равнодушии советских пленных солдат к собственному страданию известны. «Ничего, скоро уже…» Можно сказать — сломленный дух, тупое ожидание смерти, забитость. А можно — принятие смерти как воскрешения из мёртвых. Умом это непросто понять. Почувствовать на собственной шкуре — проще.