Илья Беркович - Свобода

Неподалеку от площади налетели на Антонину с детьми. Старший, рыжий чертенок, пристал:

— Ты откуда приехал? Как ты там праздновал Independence Day? А в России как праздновал? Что это — демонстрация? Что это — плакат? Ты что, за коммунистов?

Отвечаю по порядку:

— Я приехал из Израиля. Там на День Независимости жарят шашлыки на забросанных промасленной бумагой, полиэтиленовыми пакетами и бутылками лужайках парков. А в России Дня Независимости не было, может быть, сейчас есть годовщина Куликовской битвы, но было Седьмое ноября, я ходил на демонстрацию, дул резкий и свежий ветер с Невы, по мокрому, черному асфальту шло много людей, некоторые с плакатами. Вера, как будет по-английски плакат? Постер, «Слава Октябрю», «Слава Коммунистической Партии», да, я за коммунистов, я и есть самый страшный коммунист и сейчас я тебя съем. Ам!

А народу уже — начинаю наступать на сари впередиидущих, а сзадиидущие толкают меня губными тарелками в затылок. Мы с Яэль наивно договорились встретиться возле Рюмки, но где там. Не то что к Рюмке — к эстрадам было не подойти. Одну эстраду занял сводный оркестр рэгги с мощнейшей ритм-секцией — бочонки из под нефти, сигарные ящики, тазы — чего море не приняло… Глядя на расты певца — мы попали в течение сотен людей с растами, и нас несло к этой эстраде, — я вдруг вспомнил, где я видел такие, цвета красной земли, тугие, свисающие с мощных стволов косицы — на пальмах. Все вокруг подпевали: «Fighting for rights, Babilon prophets jaa!» Господи, в сколько же слоев грязного полиэтилена мы должны были обернуть свои идеи и верования, как мы должны были их забыть, для того, чтобы их выловленные мулатами из моря и сложенные в незамысловатую хижину обломки показались нам новым откровением! Но как это было круто! Хотелось петь и танцевать и курить с ними, но другое течение подхватило нас и пронесло мимо Фонтана Желаний с запертыми на висячие замки дверями, мимо второй эстрады — ее заняли народные дудари с остановившимися глазами в халатах вроде черкесских, но без папах. Сильнее всего нас толкали в спину, к центру площади, но и оттуда народ ломился — думаю, сверху площадь напоминала ванну с набрызганными на воду с желчью пятнами краски — помнишь, была такая техника мраморной окраски бумаги: краски разбегаются по поверхности, желчь не дает им соединиться, они крутятся, дрожат, мнутся — так и тут, все пытались соединиться со своими, чтобы праздновать с ними вместе, так, как каждый народ понимал этот Day в силу своей испорченности: латинос видели в нем карнавал, арабы — пикник, и им было легче поставить сумки-холодильники и есть свои питы рядом, они бы и для мангалов место нашли, что уж говорить о растафари — чтобы устроить священную обкурку, они просто обязаны были собраться в свой огромный круг с ансамблем рэгги в центре. В своем полухаотическом движении эти краски налетали на прожилки русских и китайцев, которые одни не стремились слиться с себе подобными, русские — потому что не имели коллективных форм веселья, а построить их в колонну и дать им в руки транспарант было явно некому, а китайцы были вместе и не соединяясь физически. Впрочем, какие-то обветренные, китайского вида люди в широких панамах, — наверное, монголы или тибетцы, соединились таки и, ни на кого не глядя, муравьиной цепочкой перетекали толчею — каждый держал в руке жезл, увенчаный катушкой медной проволоки — видимо, завод «Электросила» перешел с гигантских генераторов для братских стран на микроскопические, и, закупив партию этих генераторов, тибетцы транспортировали ее в свое далекое далеко, натолкнулись на наше празднество и миновали его, не заметив.

Уже понесло шашлычной гарью, и слева, с края площади, зашипело, и повалил дым — таиландцы начали жечь кукурузу. Нас толкали вперед, к муниципалитету, вернее, к огромной сцене перед муниципалитетом, — в общем, весь цветной народ остался за спиной, в центре площади, нас окружали русские и китайцы, перуанского вида женщина с привязанным за спиной младенцем судорожно, как птица, проталкивалась сквозь толпу, от нее шла волна, мы с Верой держались за руки, сцена наплывала, в какой— то момент я заметил, что перед ней, опустив головы, расставив ноги, положив руки на черные рукоятки дубинок, синей шеренгой стоят полицейские.

Возня людей в униформе с колонками и микрофонами и поступательное движение толпы прекратились почти одновременно, стало ясно, что нас не затопчут — и не выпустят. Четыре ведущих, упакованные, как букетики, в юбки цвета нацфлага, одна за другой пропели «Good Morning, brothers and sisters! Bon jour, les freres et les seurs!», по-испански, уж не помню, как, и, конечно: «Добрый день, дорогие братья и сестры!»