Эми Тан - Клуб радости и удачи

Стол был усеян останками крабов. Уэверли и Рич закурили и вместо пепельницы положили между собой панцирь краба. Шошана подобралась к пианино и барабанила по клавишам зажатыми в обеих руках клешнями. Мистер Чон, ставший со временем совсем глухим, наблюдал за ней и аплодировал: «Браво! Браво!» Если не считать его странных выкриков, никто не произнес ни слова. Мама ушла на кухню и вернулась с тарелкой порезанных на дольки апельсинов. Папа постукивал по останкам своего краба. Уинсент дважды откашлялся, прочищая горло, и похлопал Лизу по руке.

Тишину в конце концов нарушила тетя Линьдо:

— Уэверли, ты дать ей пробовать еще раз. Ты заставить ее спешить первый раз. Конечно, она не можно сразу соображать.

Я услышала, как мама ест апельсиновую дольку. Она была единственным известным мне человеком, кто хрумкал апельсинами так, словно это были хрустящие яблоки. Это звучало хуже, чем зубовный скрежет.

— Хороший надо время, — продолжала тетя Линьдо, кивая головой в знак согласия со своими словами.

— Положить кучу сил, — посоветовал дядя Тинь. — Кучу сил, парень, вот что мне нравится. Хмм, вот что требуется, делай правильно.

— Пожалуй, нет, — сказала я и улыбнулась, перед тем как отнести тарелки в раковину.

Я была на кухне, и уже наступил поздний вечер, когда я осознала, что я не лучше того, что я есть. Я составитель реклам. Я работаю в маленьком рекламном агентстве. Я обещаю каждому новому клиенту: «Мы обеспечим корочку вашей отбивной». Корочка обычно ужаривается до «Трех Выгод, Трех Удобств, Трех Причин Купить». Отбивная обычно оказывается одноосными кабелями, мультиплексерами, конвертерами и тому подобным. Когда речь идет о таких мелочах, я хорошо справляюсь со своей работой.

Я включила воду, чтобы помыть посуду. Я уже не сердилась на Уэверли, а только чувствовала себя усталой глупышкой, как будто спасалась от какой-то погони, а потом оглянулась и обнаружила, что за мной никто и не гнался.

Я взяла мамину тарелку, ту самую, которую она отнесла на кухню в начале обеда. Краб на ней был нетронут. Я приподняла панцирь и понюхала его. Наверное, из-за того, что я в принципе не любила крабов, мне трудно было понять, что с ним не так.

Когда все ушли, мама пришла ко мне на кухню. Я убирала посуду Она поставила чайник, чтобы еще попить чаю, и села за маленький кухонный стол. Я ждала, что она начнет ругать меня.

— Обед удался, мам, — сказала я вежливо.

— Не так хороший, — ответила она, ковыряя во рту зубочисткой.

— Что случилось с твоим крабом? Почему ты его выбросила?

— Не так хороший, — повторила она. — Помирать этот краб. Последний нищий не есть такой.

— Как ты это определяешь? Запах был самый обычный.

— Можно сказать зараньше, чем готовить! — Она уже стояла у окна, глядя в ночь. — Я перед готовить трясти этот краб. Ноги висеть. Рот — открытый, как покойник.

— Почему же ты сварила его, если знала, что он уже мертвый?

— Я думать… может, только что умирать. Может, на вкус не так плохой. Но я знать запах, мертвый вкус, упругость нет.

— А что, если бы кто-нибудь другой взял этого краба?

Мама посмотрела на меня и улыбнулась:

— Только ты выбирать этот краб. Никто другой не брать. Я знать это зараньше. Все остальные хотеть качество самый лучший. Ты думать по-другой.

Она произнесла это таким тоном, словно это что-то доказывало — и доказывало что-то хорошее. Она часто говорила вещи, которые звучали хорошо и плохо одновременно.

Я отложила последнюю, треснутую, тарелку и тут вспомнила:

— Мам, почему ты никогда не пользуешься новыми тарелками, которые я тебе купила? Если они тебе не понравились, ты бы лучше сказала мне. Я могла бы их поменять на какие-нибудь другие.

— Конечно нравится, — сказала она с легким раздражением. — Иногда я думать: что-то так хороший, я хочу беречь этот. А потом забывать, что я беречь.

И тут, как будто внезапно вспомнив, она расстегнула свою золотую цепочку и сняла ее, собрав в горсти и цепочку, и висевший на ней нефритовый кулон. Она взяла мою руку, положила все это мне на ладонь и сжала мои пальцы в кулак.

— Нет, мам, — запротестовала я. — Я не могу это взять.

— Нала, нала! — Бери, бери! — сказала она бранчливым тоном. И продолжила по-китайски: — Я давно хотела дать его тебе. Смотри, я ношу его на своем теле, а когда он ляжет на твою кожу, ты поймешь, что это значит. Это смысл твоей жизни.

Я посмотрела на светло-зеленый кулон. Мне хотелось отдать его назад. Я не хотела принимать его. И тем не менее я чувствовала себя так, словно уже проглотила его.