Иван Зорин - Вечность мига - роман двухсот авторов

У меня вытянулось лицо.

— Я наняла его, чтобы последил за дочерью. Понимаешь, мне стало казаться, что она любит меня из-за денег… Вот, прочти.

Она достала из сумочки голубой блокнот.

«С тех пор, как на нас свалилось наследство, мать точно подменили. Она только и думает о деньгах, подозревая всех в неискренности, меряет всё на деньги. Будь они прокляты! Где моя прежняя милая мамочка?»

— И что? — поднял я глаза.

— Это её дневник, — она смутилась. — Понимаешь, он лежал на видном месте, и мне показалось, что она нарочно это написала — для меня… А сейчас выяснилось, что она то же самое написала в школьном сочинении. Прямо камень с души! И как славно, что ты привёз меня в этот охотничий домик! Здесь так романтично.

Я повесил вымученную улыбку.

— А друзей ты тоже проверяешь?

— Ну, нет, — рассмеялась она. — От старых я просто освободилась. Новый круг, надо соответствовать. — И капризно надула губы: «Любишь свою сумасшедшую, любишь?»

— Значит, новым знакомым больше доверяешь? — не отвечая, продолжил я серьёзно. — А по моему следу, случаем, не пустила ищейку?

— Но, дорогой, — закрыла она мне рот ладонью, — как ты можешь, я же от тебя без ума!

— А напрасно, — отстранился я, доставая пистолет. — Это похищение — звони своему сыщику, чтобы вёз выкуп!

Гарри Жигало. «Признания брачного афериста» (1991)

В поезде Андо Зурабьянц отвернулся к окну, за которым мелькали станции. «Проедешь — забудешь, все на одно лицо, — думал он. — А сойдёшь на какой-нибудь, обзаведёшься домом, детьми, и она станет родной, до боли привычной, сожмёт своими маленькими цепкими пальцами. Пока молоды, мы, как птицы, пролетаем над обстоятельствами, проносимся мимо, мимо, но жизнь уже приготовила нам где-то свой силок…»

Шёл тридцать седьмой год, и Андо Зурабьянца везли в сибирский лагерь.

Ашот Хачиян. «Под впечатлением жизни» (1957)

«Если историю переписывают в угоду времени, значит, она целиком проступает в описаниях отдельного события, если историки говорят не столько о прошлом, сколько о настоящем, значит, изучить мировую историю можно, прочтя все книги об Александре Македонском и сделав по ним заключение об эпохе их авторов». Так рассуждал Евдоким Богораз, оправдывая свой македонский угол, куда его загнали тридцать лет назад с университетской скамьи. Тогда Евдоким восхищался великим македонцем, но теперь повелитель мира годился ему в сыновья и представлялся мальчишкой. Александр исколесил полмира, Евдоким редко покидал квартал, у Александра было много женщин, у Евдокима — ни одной. «Кто помоложе — глупы, кто постарше — психопатки», — вздыхал он, с юности мечтая о золотой середине.

Но, постарев, пропустил её.

Поначалу Евдоким думал, что мир устроен, как часы, что его слаженные шестерёнки движут вперёд, что его завтра лучше, чем вчера, а чтобы в нём преуспеть, достаточно подчиняться его законам. Но шли годы, вокруг прирастали должностями и званиями, а Евдоким так и сидел в своём македонском углу. Протирая штаны в архивах, он опровергал мнение авторитетов об индийском походе Александра, приводил аргументы, снимавшие с его матери обвинения в мужеубийстве, выдвигал новую версию «заговора пажей». Только его доклады, которым рукоплескали на кафедре, не шли дальше университетских стен, рукописи не превращались в книги, а на международные конференции ездили те, кто отстаивал противоположную точку зрения. И постепенно Евдоким склонился к тому, что мир выдумал злодей, а правит им случай. «В нём царит статистика, — ковырял он зубочисткой перед зеркалом, — исчезновения единиц мир не замечает». А потом, перебирая знакомых, думал, как одни, узнав о его кончине, удивятся, другие порадуются, но слезу не пустит никто. «Это ж надо было так прожить!» — чесал он затылок. И его кулаки сжимались от страшной догадки, что всё, чему его учили — ложь. И тогда Евдоким стал мстить. В тёмном переулке, под дрожащим на ветру фонарём, подкараулил свою первую учительницу.

— Евдоким! — всплеснула она руками. — Мир тесен!

— Не теснее могилы! — пырнул её ножом Богораз.

Старуха обливалась кровью, а он втыкал в неё острую сталь, приговаривая:

— Не калечь молодые души, не порти их баснями!

А потом пришёл черед научного руководителя. «Тяжелы чужие лавры?» — сдавив голову, топил он его в ванной.

И сладко улыбался.

Но это были сны.

А наяву Богораз и мухи не обидел, а потому считал себя героем. «Буйным прожить легко, а ты попробуй тихоней, — обращался он к Александру, слюнявя палец, перелистывая толстые фолианты. — Убить каждый может, а ты попробуй сдержаться».