Иван Зорин - Вечность мига - роман двухсот авторов

Таким образом, девушка добилась своего — она получила деньги старика, которые ей были уже не нужны.

Отто Фихтендюррер. «Житейские истории в набросках» (1953)

За американцами с ума сошли немцы. За немцами — французы. Англичане подумали, подумали — и тоже сошли с ума. Следом с ума сошли испанцы. Итальянцы долго не сходили с ума, но всё же сошли. Глядя на них, сошли с ума поляки. И помогли сойти с ума чехам. А вот сербы сошли с ума сами. Венграм и сходить было не надо — они и без того сумасшедшие. Затем с ума посходили шведы. Русские оказались в сумасшедшем доме за компанию. А арабы — не успев и глазом моргнуть. Японцы сошли с ума тихо. А индусам пришлось надеть смирительные рубахи. Дольше всех держались китайцы. Но куда деваться, когда весь мир сошёл с ума?

Иегудиил Храмс. «Из-под кровати» (1941)

Сорок по сорок вечерних стран взял я ныне и городов — как гроздья винограда. Мои колесницы срезали головы, как серп — колосья полбы. О, благословенный Мардук! Я терзал толпы, как лев терзает пастушьи стада. Я разбросал черепицу храмов, вырубил оливковые рощи, и Верхнее море целовало копыта моему жеребцу. Я — меч Мардука! Глупцы не ведают, что нет Бога на небе кроме Мардука, как нет на земле Господина, кроме Вавилонянина. Пусть же узнают, что халдей выше мидянина, хетта, эламита, египтянина, скифа, ассирийца, кассита, моавитянина, перса, финикийца, хуррита, киммерийца и аммонитянина! Они ждали меня. И я пришёл. Они говорили: «Наш бог не допустит ни наших слёз, ни нашей крови». Но я узрел их рабские слёзы и кровь — цвета граната. Я надел на них ярмо и посыпал им головы пеплом. Без числа, вместе с ослами, быками и верблюдами, привёл я их на верёвке, их плач я посвятил Мардуку. Они говорят: «Это бог наказал нас». Иудеи, что вы смыслите в Боге? Я истребил ваши колена, как огонь, я пожрал память о вас, вашего бога я привёз Мардуку. Вы хотели свободы — кто отнимет её у мёртвого? Вы препирались в словах — кто оспорит навеки смолкшего?

В третий день месяца кисливу, в час без единой тени.

Навуходоносор. «Надпись в зиккурате Мардука» (587 до н. э.)

Звонит ему раз во сне приятель по телефону.

— Ты где?

— В аду, — отвечает он, понимая, что впервые сказал правду. — А ты?

— В раю.

— Но отчего такая несправедливость, сидели же бок о бок!

— Ну что ты хочешь: я же играл на повышение, а ты — на понижение.

Бреясь утром у зеркала, маклер задумался о бессмертии души. Он продолжал о нём думать, пряча наметившуюся лысину, подбирая галстук, пока не остановился на ярком, «в горошек». А вечером «горошек» сыпался на его редкие волосы — проиграв на повышении всё, что можно, он повесился в общественном туалете.

Маргарит О’ Брайен. «Ловушки вещих снов» (1951)

На ночь Илья Кузьмич читал Кафку, и во сне его приговорили к смерти. Люди в чёрных капюшонах, сидящие полукругом, поочерёдно, точно римляне в Колизее, опускали вниз большой палец. Их вид был грозен, их молчание — ужасно! Но Илья Кузьмич не испугался. Ему показалось, что всё происходящее похоже на театр, а значит, он каким-то образом избежит казни. Илья Кузьмич покорно склонил голову, точно играя отведённую ему роль, и заметил грязь на ботинках, отчего ему стало неудобно.

Смерти Илья Кузьмич не боялся, прогоняя посещавшие его иногда мысли о ней. «Ну, умру, и умру, — думал он, — все умирают». Однако в глубине он безотчётно, словно ребёнок, верил, что будет жить вечно. Илья Кузьмич, как и все, ходил на службу, отдавал жалованье жене и давно смирился с тем, что живёт без любви. Он механически исполнял положенные ему обязанности, считая, что исполняет долг, и принимал мир таким, как он есть. «Зачем что-то менять, — рассуждал он, — а вдруг будет хуже?» Илья Кузьмич не бунтовал, подчиняясь раз и навсегда заведённому распорядку, а когда обстоятельства допекали, тихо вздыхал: «Значит, судьба такая…»

А ещё раньше, в гимназии, маленький Илюша терпеливо сносил оскорбления более сильных и дерзких, получая подзатыльники, улыбался, делая вид, что не обижается, будто всё происходящее не имеет к нему ни малейшего отношения.

И теперь во сне Илья Кузьмич вёл себя совершенно как в жизни. «Какая там смерть, — отмахнулся он, когда появился палач. — Всё это происходит не со мной» Даже под маской Илья Кузьмич узнал в палаче одного из своих гимназических мучителей. Тот тронул его шею сальными пальцами, точно что-то вымеряя, и Илья Кузьмич хотел, было, отстраниться, но, подумав, что нарушит этим какой-то таинственный, скрытый от него ход вещей, преодолел себя. Он стоял, будто скованный, и когда палач одним махом накинул ему верёвку, и когда стал душить, наматывая свободный конец на руку. У Ильи Кузьмича выступили слёзы. Он почувствовал, что умирает, что свет для него сейчас померкнет, и он исчезнет раз и навсегда. Палач покраснел — верёвка оставляла на руке багровые рубцы. И тут, будто вспышка, перед Ильей Кузьмичом промелькнула вся его прежняя жизнь, показавшаяся теперь пустой и бесцельной, и эту бездарно проведённую жизнь венчала такая же бездарная смерть. «Вот и весь сказ», — меланхолично подвёл черту внутренний голос. Кровь бросилась в лицо Ильи Кузьмича, он вдруг осознал всю чудовищную несправедливость, уже давно творившуюся с ним, несправедливость, в которой был виноват он сам, и исправить которую было под силу только ему. Страшная злость овладела им, от нестерпимой досады на себя в нём проснулось бешенство. Он резко оттолкнул палача и, сорвав удавку, как безумный, бросился на него. Палач упал, а Илья Кузьмич сел на него верхом и стал отчаянно молотить кулаками. «Хватит, довольно!» — тяжело задышал палач. И тут Илья Кузьмич с изумлением обнаружил, что окровавленные губы палача кривит улыбка, а судьи, скинув капюшоны, стоят вокруг с радостными лицами. Теперь он узнал в них своих умерших родителей, рано покинувших его друзей. «Ну, наконец-то! — поздравляли они, хлопая по плечу. — Теперь ты воскрес!»