Иван Зорин - Вечность мига - роман двухсот авторов

Влас Говоруха-Отрок. «Этимология по-русски» (1901)

Ребёнка подчиняют стол, стул и постель, мужчину — «стол» и «постель», старика — «стол» и «стул».

Если за недостойное поведение тебя ударили по правой щеке, подставь левую. Это и справедливо, и не так болезненно.

Верный муж и честная жена, как баба-яга и кощей бессмертный, — вымышленные персонажи.

И видел я несчастье под солнцем: трудиться и не видеть плодов рук своих! И не видел я на свете больших горемык, чем газетчик и повар, творения которых исчезают на глазах!

Маркиз де Шуазель. «Турнир банальностей» (1724)

Монтерелли отличал безупречный вкус.

— Посмотрите, — достал он две одинаковые чашки, — вот эта — работа китайских мастеров эпохи династии Юань. Обратите внимание на орнамент — здесь отчётливо видно влияние тибетской школы — облака на ободке, точно следы гусиных лапок, а иероглифы около ручки спрашивают: «Научился ли ты радоваться препятствиям?» По преданию, этот вопрос нацарапал Будда на самой высокой горе Тибета. А вот эта, — Монтерелли безразлично покрутил в руках вторую чашку, — подделка. Видите, как старательно скопирован рисунок, но опытный глаз сразу различит небрежность в деталях, которая выдает массовое производство. Штамп — всегда штамп, ему никогда не приблизиться к оригиналу… Вы согласны?

Я убеждённо кивнул.

Монтерелли разлил чай и предложил выбрать любую из чашек.

— Приятно встретить такого редкого ценителя, — обворожительно улыбнулся он. — Когда она опустеет, вы можете забрать её с собой.

Покраснев, я выбрал подделку.

Мы ещё немного поговорили об искусстве, а, когда стали прощаться, я сунул чашку в карман.

— Забирайте обе, — вдруг предложил Монтерелли. И рассеивая моё смущение, похлопал по плечу: — Мне дали их вчера на китайском рынке в придачу к чайнику — совершенно бесплатно.

— А как же иероглифы? — обернулся я на пороге.

Монтерелли поморщился:

— Это слова из современной песенки, что-то вроде: «Люби меня — снимай трусы!»

Дино Фальцони. «Перспективы культуры» (2005)

Действие происходит в Малороссии семнадцатого века, где женщина разделяет с вдовцом скуку захолустья. Женщина — полька, мужчина — козак. «Всё моё сокровище — благодушие, танцы, волокитство, — доносит аромат эпохи их современник. — Съедутся ко мне гости — смех, шутки, принесут нам из погреба венгерского, сядем мы у камина, заиграют нам в дуды; на столе домашняя дичина, свежая рыбка — вот наше утешение, вот венец наш, и плевать мы готовы на королей!» У козака уже серебрились виски, и остаток дней он надеялся провести на покое. Но за женщиной стал ухаживать сосед. Шляхтич был молод, и ему стал тесен собственный хутор. Когда козак отбивал татарский набег, он с ватагой сжёг его усадьбу. Женщина была похищена, сын козака умер от побоев.

Шляхтича звали Чаплинский, козака — Хмельницкий.

Обольщением или силой Чаплинский склонил женщину к венцу. Хмельницкий вызвал его на поединок. Трое слуг шляхтича притаились в засаде. Но кованый панцирь выручил козака, и он разогнал всех четверых. «Маю шаблю в руцi: ще козацька не умерла мати!» — слова, которые вкладывают в его уста.

Женщину не вернули, и козаку оставался суд. Но искать правду на земле — что кобылу в волчьем лесу. «На свете много красавиц, — усмехнулся судья, — а эта пусть останется с тем, к кому привязалась».

Мир открывается в слезе, а жизнь исчезает в бездне отчаяния! Но не на этот раз. За днепровскими порогами собрались лугари, степовики и гайдамаки, обитатели землянок, одетые в звериные шкуры, обедавшие скудной тетерею, вольные, как ветер. «Чи умрёшь, чи повиснешь — усё один раз мати родила!» — тянули сиплые от горилки голоса. Здесь не щадили жизни — ни своей, ни чужой, здесь религией была смутная надежда, что человек выше языка, на котором говорит, и времени, в котором живёт. Тряся чубами, запорожцы ударили в литавры: «Приймаемо тебе, Хмельницкий пане, хлебом-солью и щирим сердцем!»

Так месть обратилась в возмездие.

Декорациями дальнейшему служат сожжённые костёлы, а его персонажи — это безымянные апостолы. Каменные сердца своего века, бесшабашной гибелью обретавшие небеса, они становились героями бесчисленных песен. После громких побед Хмельницкий с грозными ордами встал посреди мятежной страны. Он потребовал Чаплинского, которого называл литовским подкидышем, польским пьяницей, украинским разбойником. Ему отказали. Тогда престарелый гетман разыскал его супругу, на которой и женился. Разность исповеданий перечеркнуло её двоемужество. Счастье Хмельницкого казалось безмерным. Он советовал польскому генералу сыграть свадьбу, перестав угощать друг друга оловянными пилюлями. Ему не вняли. И ещё не раз стояли хоругви против куреней, ещё не раз гремело «С нами Бог!» польских ополченцев на фоне грозного козацкого молчания.