Дарья Симонова - Половецкие пляски

На дворе стояла смесь лета и весны, а домой к нам пожаловала бегущая от мужа мамина однокурсница с сыном, с котомками, с суетой. Мама спровадила меня к Нонне — готовиться к экзаменам. Это бесполезное занятие я давно уже забросила, но к тетке все же отправилась для отвода глаз. Она встретила меня, как обычно, внушительным дверным скрипом и учительской улыбкой, поощряющей любовь к любым знаниям.

Вслед за мной дверь отпер Ветров. Вопросительно взглянув на меня, он тут же занялся освобождением от тяжелого пиджака, уверенный, что я ни в чем не нарушу его планов. Легким кивком он обозначил равнодушное приветствие и желание выпроводить меня на кухню. Так было всегда — если в комнате господствовал толстый Ветров, по негласным правилам туда никто не входил. Иногда мне казалось, что и Нонна опасается его тревожить, словно он приходит вовсе не к ней, а всего лишь в очередную вотчину, где собирается безраздельно господствовать с бадьей переслащенного чая, телевизором и свернутой вчетверо газетой.

Ветров был пьян. Пьян не по-доброму, недолюбливая даже себя в зеркале, потиравшего взмокший затылок. По угрюмому движению, вынувшему портсигар и затолкнувшему его обратно, было ясно, что Ветров ненадолго. Точнее, что сейчас он уйдет насовсем. В какую-то ничтожную долю секунды, пока я брела по коридору, мне стало это совсем ясно, и не оформленная ни в слове, ни в мысли инстинктивная жалость к Нонне опять заполнила меня. Жалость и к Нонне, и уже отнюдь не к ней, а размытая горечь обо всем на свете, случавшемся так гнусно и нелепо. Хотя мне, по сути, было все равно — но и да, и нет… Будто здешняя жизнь чудным образом становилась куском моей жизни, и куском отравленным, заранее выгнившей серединкой зреющего яблока. И я сидела на кухне и думала совсем не об экзаменах. На кухне чаем не пахло, пищей не пахло, или это все было без запаха. Только гастрономические скелеты — кастрюли да тарелки и сухие, острые, как кнопки, крошки в плетеной вазочке для хлеба. Окна, чистейшие и ползущие вверх, к потолку, выходили на ковыляющие трамваи. Окна, до которых трудновато было дотянуться. Ни один ребенок не смог бы заползти на подоконник, для этого нужно было отпраздновать совершеннолетие. А там уж какие подоконники, совсем другое в голову лезет… Дети здесь никогда не жили. И наверное, Нонна грустила без них. Тогда почему она их не родила? Тот самый вопрос, который строго-настрого запрещено было задавать тетке, и злые языки снисходительно молчали. Хотя мне казалось: спроси Нонну об этом лет двадцать назад — быть может, весы качнулись бы в другую сторону, она встрепенулась бы и пробормотала: «И вправду, чего это я…»

Отец говорил, что Ветров запретил ей рожать. А почему — не говорил. Впрочем, все было и так ясно. Но лучше один раз услышать, чем сто раз догадаться.

…Потом Ветров ушел, и на зеркале остались его ключи. Теперь рядышком лежало две связки. Под тетей Нонной стыдливо пискнули половицы и сразу замолкли, будто боялись наделать лишнего шума. Старые дома подчас скрипят, и в старых квартирах всегда есть соглядатайское окошечко из кухни в ванную, и двери двухстворчатые с дребезжанием стекол, и теперь, в тишине, в молчащем доме, все эти детали были заметны и выпуклы, а особенно — очевидность вычеркнутого за давностью лет прошлого, в котором люди играли те же роли, но совсем иначе, чем теперь. А может, дело всего лишь в других декорациях — в этих сундуках и фортепьянах с излишествами отделок, в потолках тройной высоты, настенных плюшевых ковриках, часах с гирями и жестяными язычками маятников и запахе рассыпанного сахара и закисших мазей от радикулита. Дух унесенных из дома вперед ногами навечно впитали в себя декорации, и чем старше их возраст — тем значительней они самого спектакля.

Ни единого звука не мелькало в доме, Нонна, наверное, уже начинала умирать, а день — тускнеть. Внизу бурлили бодрые голоса, мне пора было уходить. После безмолвия и неслышных драм этого дома хотелось шума и здорового бардака. Из учебников я вычитала от силы полторы страницы, которые вяло расползлись по закоулкам памяти, ни на йоту не прибавив моих и без того скудных познаний — они их еще больше затуманили. Выйдя в прихожую и желая благодарно распрощаться, я увидела, что Нонна лежит на диване и никуда не смотрит. Точнее, куда-то она, разумеется, уставилась, но это не измерялось ни пространством, ни временем в их обычных параметрах. Через секунду Нонна поднялась, чтоб проводить меня, и лицо ее уже ничем не выдавало предыдущего оцепенения, но в воздухе мерцало теткино горькое усилие ничем себя не выдать — будто она сделала что-то мерзкое и постыдное. Быть может, она воздвигала вокруг себя крепость, думая, что я слышала их с Ветровым последний разговор… Но я не пыталась даже прислушиваться — я вообразила, что все знаю и без этого.