Игорь Малышев - Подменыши

— Прямо «Москва — Петушки» какие-то получаются. Если верить Веничке, следующая остановка «Кремль», — невесело сказал он сам себе. — Всё расписано и предусмотрено заранее.

Настроение у него было хуже некуда. Ночная беготня только разбередила его тоску по воле. Ему было мало одной ночи. Он хотел быть свободным постоянно: и сейчас, и завтра, и через сто лет.

На Курском, как и на любом другом вокзале милиции хватало. Стараясь не дёргаться и не привлекать к себе внимания, Сатир побрёл мимо большого стеклянного фасада здания «Курка». Ночной мороз приковал весь мусор к тротуарам и оставшийся без работы московский ветер со злостью толкал прохожих в спины, трепал одежду. Маленький бомж, никому не нужный, как скомканный клочок обёрточной бумаги, сидел у стены на корточках и, вывернув карманы своей куртки, разрывал ткань. Сатир остановился рядом с ним, некоторое время разглядывал малолетнего оборванца.

— Зачем ты это делаешь? — спросил он.

— Чтобы руки можно было за подкладку поглубже засовывать. Так теплее, — не отрываясь от своего занятия, объяснил тот. Серая, в пятнах, материя затрещала по шву.

— Пойдём со мной, Тимофей, — сказал Сатир.

Мальчик поднял голову, всмотрелся в лицо Сатира, шагнул к нему, крепко схватил за руку.

— Ты… Ты… — зашептал он, вспыхнув от радости. — Нашёл… Я знал, что вы найдёте меня. Я ждал, а вас всё не было…

— Пойдём, — повторил Сатир и повёл его подальше от вокзала.

Они наскоро перекусили сосисками и чебурекам в ближайшей забегаловке, а потом пошли к бабушке Истомина. Из-за двери её квартиры слышался приглушённый вой. Бабушка долго и с недоверием разглядывала потрёпанного Сатира и маленького бомжа, а потом объяснила, что собака воет уже четыре недели. Начала незадолго до смерти Истомина и продолжает по сей день. Забралась под диван и целыми днями воет, как стонет. Бедная старушка совала ей туда пищу и воду, к которым псина почти не притрагивалась. Вылезать тоже не хотела, а когда соседи попробовали вытащить её насильно, огрызалась и едва не покусала пришельцев. Соседи предложили убить её, но Истомина воспротивилась:

— Хватит уже смертей. Пусть воет.

Она обложила диван пледами и подушками, чтобы заглушить звук, но это не особо помогало. К тому же часто приходилось убирать часть звукоизоляции, чтобы животное не задохнулось. Странно, но ночью псина замолкала, только иногда жалобно поскуливала.

Увидев сына хозяина, собака долго и безуспешно пыталась вылезти из своего убежища. Сатиру пришлось приподнять диван, чтобы выпустить её. Тут они увидели, что переломанная задняя лапа срослась неправильно, нелепо оттопыриваясь в сторону. Собака почти не могла ей шевелить, и она скорее мешала ей при движении. Встав на три лапы, она замерла, глядя в пол, словно стыдясь своего уродства и не решаясь поднять глаза. Шерсть её была густо покрыта серой мышастой пылью, годами копившейся под диваном. Тут же валялись измочаленные клочья бинтов и гипса. Комок из пыли и ниток прилип к собачьему носу и жалобно дрожал от частого шумного дыхания. Шкура туго, как барабанная кожа, обтягивала тощее бугристое тело с пилой позвоночника на спине. Рёбра торчали, выпирая, словно каркас парника.

— Господи… — схватилась за голову Истомина. — Бедная ты моя девочка…

Мелкий упал на колени, обнял собаку, тихо забормотал что-то ей на ухо, размазывая по лицу слёзы с грязью. Принялся гладить её, счищая пыль, и говорил что-то, не умолкая. Собака чуть отстранилась от него, лизнула в ухо и снова прижалась. Сатир клялся потом, что видел, как она заморгала, смахивая появившиеся слёзы.

Потом на кухне бабушка Валя кормила друзей щами, плакала, вытирая покрасневшее лицо, и рассказывала.

Истомин принёс собаку незадолго до своей смерти, всю сплошь замотанную бинтами и гипсом. Из белого кокона торчали лишь морда, обрубок хвоста, да кончики лап. Старушка повздыхала, посетовала на бестолкового внука и смирилась. Пару дней внук ухаживал за псиной, потом исчез и вскоре стало известно о его гибели. Собака завыла и стала рвать гипс с бинтами. Покончив с путами, заползла под диван. За Истоминой-старшей приезжали следователи, возили куда-то, долго разговаривали, выспрашивали о взрывчатке и друзьях внука, взяли подписку о невыезде.

«А я всё-таки на редкость тупой товарищ», — подумал Сатир. «За квартирой вполне может вестись наблюдение. Неосторожно, крайне неосторожно».

Правда, к этому времени его волосы уже отросли после «кришнаитской» стрижки, да к тому же он отпустил усы и небольшую бородку. Так что даже не каждый знакомый узнал бы его сейчас, не то что люди, знающие только по фотороботу.