Игорь Малышев - Подменыши

Утром Белка села делать вышивки на своём пончо. Для начала она перерыла несколько стопок старых номеров журналов «Наука и жизнь» в поисках подходящих рисунков. Нашла изображения людей-аллигаторов и людей-ягуаров из развалин Теотиуакана, долго и внимательно изучала их. Показала лежащему на диване Эльфу:

— Как ты смотришь, если их на пончо вышить?

— А что они обозначают?

Белка пробежала глазами текст рядом с рисунками.

— Неизвестно. Учёные строят догадки, но, как обычно, ни в чём не уверены, — развела она руками. — Они тоже люди и тоже ни в чём не уверены.

— Я бы не стал носить на себе древние символы, о значении которых ничего не знаю. Это всё равно как носить в кармане оружие, которое неизвестно как действует. Можно и себя ненароком убить, — заметил Эльф.

— Ты думаешь?

— Уверен.

Белка задумалась.

— Значит надо изобразить что-то понятное. По крайней мере, понятное мне. Например, всех наших, и живых и… — сказала она и запнулась. Вздохнула, вдела нитку в иголку и приступила к вышиванию. — Вот это вставший на дыбы медведь гризли. Саша-Гризли, — комментировала она, неторопливо и ловко орудуя ртутно поблёскивавшей иглой. — Звёрёк-броненосец — это Ваня. Он всю жизнь, сколько его помню, всегда был как в панцире. А вот это синий кит. Кит — самоубийца. Это Истомин. Ещё Антона надо вышить. Антон будет пятнистым оленем. Катя-Освенцим — цапля… — так постепенно она перебрала всех кого знала. В итоге на пончо осталось только две пустые клетки. Серафима подняла глаза на Эльфа, задумалась. — Ты будешь дельфином, — сказала она, снова склоняясь над пончо.

— Почему дельфином? — удивился Эльф.

— Ты добрый, весёлый, слабый, умный, красивый и… Только не обижайся, бесполезный.

— Бесполезный?

— Да, именно бесполезный. Для людей. Люди на дельфинов не охотятся, не едят их. Из их шкур не делают одежд. Но я уверена, что если кого-нибудь надо будет спасти, ты сумеешь сделать это лучше других.

Эльф вспомнил сумасшедшего, которого он удержал от прыжка на рельсы.

— Ну, может быть… — согласился он.

— Теперь Сатир, — сказала Белка. — Сатир — это лев, — твёрдо сказала Серафима, словно всё решила уже очень давно, и стала вышивать гривастого льва.

Ближе к вечеру она закончила. Воткнула иголку в спинку дивана, обмотала остаток нитки вокруг ушка. Потом медленно и с явным удовольствием одела пончо.

— А ведь хорошо получилось! — сказал Эльф, приподнимаясь на локтях и восхищённо разглядывая результаты её трудов. — Слушай, будешь иногда давать поносить?

— Если ты пообещаешь в течение трёх дней полностью выздороветь.

Эльф поскучнел.

— Ну, это-то здесь при чём? А?

— При том. Ты ленишься выздоравливать! Молоко не пьёшь, мёд не ешь, только на диване валяешься, как кукла. Нравится, что с тобой нянчатся?

— Ладно, Серафима, не заводись. Я постараюсь придти в норму.

— Вот и старайся!

Радость от того, что Белка с Эльфом, несмотря ни на что, остались живы, постепенно улеглась. На смену ей пришла усталость. Ощущение того, что они заперты в этой квартире постоянно давило на друзей, словно каждый из них носил тяжёлый и раздражающе неудобный бронежилет, который, хотя и защищал от опасностей, но в то же время отнимал все силы и желание действовать. Движения их стали медленными, лишёнными цели и надежды. Даже Белка, казалось, несколько утратила свою обычную живость и потускнела, хоть и старалась не показывать вида, всячески подбадривая своих «сокамерников».

— Как земляной яме тут сидим! Как в чеченском зиндане. Света не видим, людей боимся. Не продыхнуть, — раздражённо говорил Сатир в минуты упадка.

— Не раскисай, ты ж воин! — говорила Белка. — Займись чем-нибудь полезным. Например, телевизоры почини. Ты знаешь, как телевизор устроен?

— Ты что, сдурела? Я не знаю как чайник устроен, а ты о телевизорах…

— Эльф ты понимаешь что-нибудь в электронике?

Эльф чуть-чуть понимал. Он копался недели две, постоянно жалуясь на то, что у него нет ни схем, ни запчастей, но с задачей справился. Из восьми телевизоров у него получилось четыре, из трёх приёмников — два, и из двух магнитофонов — один. Кассет, правда, среди старья не обнаружилось, и потрёпанный «Романтик» простаивал без дела, но остальная техника изредка использовалась.

Жизнь вошла в какую-то глубокую и безнадёжную колею. Друзья увязали в вынужденном безделье, как мухи в меду. Медлительность времени раздражала. Приплывали из ниоткуда и исчезали, как в замедленной съёмке, мгновения, неторопливо истлевали минуты, долго и тоскливо, исходили едким дымом часы.