Игорь Малышев - Подменыши

— Я всегда завидовал визионерам, — сказал Эльф. — Увидеть то, что не дано видеть никому из живых, разве не этого все мы хотим и не к этому стремимся?

— А что это за книга была? — спросил Сатир.

— Олдос Хаксли «Двери восприятия».

— Doors, значит, — задумчиво сказал он. — Хорошо. Тимофей, а ты что-нибудь понял?

— Не знаю. Нет, наверное, — мальчик лежал рядом с Ленкой и провожал глазами исчезающие облачка дыма.

— А тебе мама или папа когда-нибудь сказки читали? — спросил Сатир.

— Отец, иногда.

— Ну, расскажи нам что-нибудь.

Все думали, что мальчик станет отнекиваться и ломаться, но он неожиданно легко согласился:

— Хорошо, отцову любимую расскажу. Он её чаще всего вспоминал.

— А тебе самому-то она нравилась?

— Нет, не очень. Она отцу нравилась. А мне всё равно было. Правда, я плохо помню эту историю, отец её всё время по-разному рассказывал. Он обычно рассказывал её после того, как укол себе делал, а после уколов он всегда странный становился.

Белка, Сатир и Эльф вопросительно переглянулись и, пожимая плечами, кивнули друг другу. А Тимофей, ничего не заметив, перевернулся на живот и принялся играть Ленкиными ушами. Та, шутя, огрызалась, делала вид, хочет укусить ребёнка. Тимофей отдёргивал руки, смеялся, хватал доберманшу за острые клыки, трепал за морду, затыкал ноздри. Собака ворчала, вырывалась, слегка прихватывала ребёнка за пальцы, слюнявила их и всё время старалась заглянуть ему в глаза. Что было совсем странно, ведь люди уверены, что собаки не выносят прямого человеческого взгляда.

— Мелочь, ты рассказывать будешь? — напомнила ему Белка, забирая у Эльфа бутылку.

Тимофей хохотал, возясь с Ленкой. Доберманша повизгивала, отвечая ему.

— Буду, буду! — ответил мальчик.

— Ну, так, давай.

— Не нукай, не запрягла, — последовал ответ.

Белка сделала большой глоток портвейна, вытащила из близлежащей кущи хлама резинового пупса с одной ногой и запустила им в Тимофея. Тот схватился за ушибленный загривок, пригрозил обидчице кулачком и начал:

— Да она неинтересная, история эта.

— Ты не стесняйся, — приободрила его Белка.

— В общем, текла речка. Маленькая такая. Лягушки там у неё, головастики, пиявки всякие. Что ещё было? Кувшинки, ряска.

— Ну-ну, — подбодрил Сатир, принимая от Белки бутылку.

— Только вы потом не обижайтесь, что сказка глупая.

— Собственная глупость приучила нас не обижаться на глупость остальных, — заверил его Эльф.

— Чего? — переспросил Тимофей.

— Всё хорошо. Рассказывай.

— Я, может, чего и перепутаю. Просто, времени уже много прошло…

— На время никогда нельзя надеяться, — заметил Эльф. — Оно вообще ненадёжное.

— В общем, жила-была речка. Текла она много-много лет. А может и веков. Других рек в округе не было и эта речка-переплюйка думала, что она самая великая во всём мире, и что вся вода мира течёт в ней. Очень она гордилась и важничала от этого. Со временем характер её от этого сильно испортился. Берега заболотились, поросли острой осокой, вода стала горькой и вонючей. Но речку это не волновало. Она считала, что если кому-то по настоящему хочется пить, тот разбирать не будет, любую воду выпьет — и тухлую и, противную. «Я — единственная река в мире», — говорила она себе, — «какой захочу, такой и буду. Нет в мире другой воды». И вот однажды увидела она во сне океан. Огромный, как небо, с волнами, как горы, весь в тучах и холодных брызгах. И поняла, что, по сравнению с ним, она совсем ничтожная, не больше, чем капля. Наутро, когда рассвело, люди и звери, что жили по берегам, увидели, что речка исчезла. Исчезла вся, до капельки и больше никогда не возвращалась. Вот и вся история. А в конце отец обычно говорил, что нельзя увидеть Вселенную и остаться там, где был, и тем, кем был.

— Ну, вот видишь, — сказал Эльф Тимофею, — а ты говорил, что ничего не понял у Хаксли.

— А кто такой Хаксли? — спросил Тимофей, продолжая играть Ленкиными ушами.

— Да так, человек, — сказала довольная Белка. Она всегда радовалась хорошим историям и неожиданным ответам.

— Фигня, — поднимаясь на ноги, сказал Сатир. — Всё это полная фигня.

— Почему же? — поинтересовался Эльф.

— Белка вон смерть видела, — неожиданно охрипшим голосом как-то лающе произнёс он. — И что же? Ничего с ней не произошло. Никуда не исчезла. Здесь осталась.

В комнате разом наступила такая оглушительная тишина, что стало слышно, как снаружи опускаются на оконное стекло снежинки. Тимофей оставил Ленкины уши и испуганно посмотрел вокруг. Белка побледнела, дрогнувшим голосом ответила: