Юрий Коротков: Девятая рота. Дембельский альбом

Олег вдруг вспомнил, как он десятилетним пацаном в очередной раз сбежал из детдома, в чем был, в школьной форме и без шапки. А морозы стояли по-сибирски крепкие, ядреные. Дорога заняла минут сорок. Стараясь не попадаться на глаза ментам, он обошел стороной вокзал, за которым находились жилые кварталы, свернул на свою улицу.

Во дворе, на зажатой между пятиэтажками ледовой площадке раздавался стук клюшек и звонкие детские голоса. Знакомые ребята самозабвенно резали коньками лед, азартно пасовали друг другу, отчаянно спорили из-за каждой пропущенной шайбы. Раскрасневшийся сосед-одногодок, увидев Олега, оторвался на мгновение от игры и закричал изо всех сил:

— Лютик, давай к нам, у нас человека не хватает в команде!

Олег, не вынимая озябших рук из брючных карманов, отрицательно помотал головой, нырнул в теплый подъезд родного дома. Он поднялся на свой четвертый этаж, долго звонил, а потом стучал в дверь. Ему так никто и не открыл. Он сел на лестницу рядом со своей квартирой и решил ждать до последнего.

Прошло около часа, когда он услышал шум за дверью: в прихожей кто-то был. Вскочив, он прижался ухом к замочной скважине. В квартире слышались тяжелые шаги, незнакомый мужской голос бубнил что-то неразборчиво, но тон был возмущенный. Олег встал спиной к двери и несколько раз изо всех сил ударил по ней каблуком.

Звякнула цепочка, дверь распахнулась — на пороге стояла мама, удивительно красивая в вечернем платье из черного, отливающего серебром шелка. У Олега сильно-пресильно забилось сердце, он бросился к ней, обнял изо всех сил, вдохнув родной запах, и заплакал, запричитал, как маленький:

— Мамуля, я тебя так ждал, так ждал, а ты все не приходишь… Без тебя так плохо… Забери меня из детдома, я тебя очень прошу… Меня никто не любит… Меня все бьют, и Петька Кабан, и Бурундук, и Ленка Матрехина… Я без тебя больше не могу…

Мать, с трудом сдерживая слезы, накинула на себя норковую шубку. Ласково погладила его по голове, поцеловала в щеку и, велев ждать у двери и никуда не уходить, быстро куда-то убежала.

Олег сел на прежнее место, размазывая слезы по щекам, и счастливо улыбнулся. Теперь все будет в порядке: не может быть, чтобы мама оставила его в этом проклятом детском доме. Он был свято в этом уверен!

Ждать пришлось долго. За окном совсем стемнело. В подъезде то и дело хлопали двери: соседи один за другим возвращались с работы. Наконец снизу донеслись шаги. Олег вскочил на ноги и с ужасом узнал в поднимающемся по ступеням мужчине участкового Единицина… Милиционер подошел к нему и, схватив железными пальцами за плечо, сказал, что отведет его в детский дом. Олег забился, как пойманная птица, попытался вырваться, но не тут-то было.

— Не надо! Вы ничего не знаете, мама вернулась из командировки! — кричал он так, что из дверей стали выглядывать испуганные соседи. — Она меня забрала из детского дома! Она обещала! Обещала!

Единицин смущенно улыбнулся и твердой рукой повел его перед собой вниз по лестнице. Он сказал, что мать опять уехала в командировку, ее только на час отпустили взять вещи и документы, и она уже едет на поезде в Москву. Олег молча плакал от обиды и бессилия. Он уже не сопротивлялся и не пытался убежать…

— Значит, жизнь тебя заставила меня скинуть в детдом? — Олег насмешливо посмотрел на мать. — А меня там, между прочим, резиновым шлангом били…

— Прости меня, сыночек! — У матери по щекам снова ручьем потекли слезы.

Она отхлебнула из стакана, даже не поморщившись, как будто там была не водка, а вода из-под крана. За окном громыхнуло, в закусочную стали забегать спасавшиеся от майского дождя люди. Стоявший у входа вышибала, здоровенный мужик с лицом боксера в отставке, закрыл входную дверь, чтобы не дуло.

Олег продолжал в том же роде:

— И в холодный карцер закрывали, неделями не давали жрать.

— Дура я! Сволочь проклятая!

— И ледяной водой обливали, чтобы я подхватил воспаление легких и сдох поскорее.

— Нет мне прощения! — выла мать так громко, что все присутствующие только на нее и смотрели. — Казни меня, сынок мой родной! Убей меня, суку!

— А я тебя любил, — продолжал Лютый без малейших эмоций в голосе. Он не упрекал и не жаловался, а просто рассказывал о себе, как о постороннем: — И письма я тебе писал. Я их до сих пор помню. Хочешь, прочту по памяти? Дорогая, любимая, родная моя мамочка…

— Не надо! Хватит, не могу больше! — Мать пьяной рукой смахнула все, что стояло на столе: сосиски, бутылка водки, стаканы — полетело на кафельный пол.