Юрий Коротков: Девятая рота. Дембельский альбом

— Спасибо, товарищ лейтенант, — сказал Олег, отдавая честь пружинистым, отработанным до автоматизма движением.

— Не за что! Счастливо, — улыбнулся офицер, козырнул и жестом позвал солдат за собой: для него охота только началась.

Да, счастье сейчас пригодилось бы. Олег беспомощно оглянулся по сторонам. Куда же податься? И обрадовался, увидев еще один ряд торговцев, где продавали, кроме разной бытовой мелочевки, и сигареты. Причем импортные! Ну и дела! Когда Олег уходил в армию, курево было в страшном дефиците, а к табачным киоскам выстраивались очереди, как в мавзолей.

— Подходи-подходи, солдатик! — зазывали тетушки, по внешнему виду напоминавшие скорее школьных училок, чем уличных торговок. — Чего тебе, милый?

— Да мне, — Лютаев полез в нагрудный карман за деньгами, — блок «Мальборо» и это… — он задумался: глаза у него разбегались от непривычного изобилия.

— Резинку, что ли? — хихикнула понятливая продавщица.

— Ага, резинку.

— Понятное дело! — Она протянула ему упаковку презервативов. — Хватит этого или про запас возьмешь? Изголодался, небось, в армии-то?

— Да нет, — покраснел, как мальчишка, Лютый, — мне жевательную резинку.

— Дамы! — заливисто рассмеялась торговка. — Вы только поглядите, он еще и краснеет! Значит, еще не все потеряно.

Торопливо расплатившись, Лютаев забрал жвачку, сигареты и быстрым шагом пошел прочь, подальше от разбитной тетки, как вдруг кто-то его окликнул:

— Олега? Олежек!

Лютый вздрогнул и резко обернулся на крик. За соседним прилавком, сооруженным из пустых картонных коробок, в которые обычно пакуют широкоформатные телевизоры, стояла красивая женщина лет около сорока на вид, в потертых джинсах и шерстяном турецком свитере. У ног открытая сумка с товаром — яркими свитерами и пуховыми платками. Порыв ветра растрепал ее длинные каштановые волосы, и от этого ветра, наверное, на глазах у нее появились слезы. Ярко накрашенные губы мелко дрожат. И пальцы тонких, изящных рук — тоже.

— Олега! — не сказала, а простонала женщина. — Сынок!

Лютаев с отсутствующим, равнодушным видом смотрел на нее, не делая никаких попыток заговорить или броситься к ней на шею. Он вдруг подумал, что мать всегда хорошо вязала и теперь, когда наступили тяжелые времена, стала приторговывать своей продукцией.

Старая, заскорузлая ненависть поднялась откуда-то изнутри, из-под сердца, и заполнила все его существо. Ожили все его детские обиды. Обиды, которые копились годами, и за которые нет прощения даже матери, потому что за то предательство, которое она совершила по отношению к нему, надо убивать на месте.

— Господи! Не может быть! — Женщина плакала и вытирала ладонями бежавшие по щекам слезы.

Макияж у нее поплыл, под глазами появились синие акварельные потеки. Несмотря на правильные черты лица, она стала старой и некрасивой, хотя еще минуту назад выглядела лет на десять моложе своего возраста.

Лютаев почувствовал, как немеет у него лицо, а ноги словно стали чугунными. Он с ненавистью посмотрел матери в глаза.

— Сынок, ты что? — вырвалось у женщины. — Не узнал меня?

В привокзальной закусочной было шумно и людно. Проголодавшийся Олег замахнулся сразу на половину меню: и двойные пельмени, и компот, и две порции сосисок — с тушеной капустой и с картофельным пюре — перекочевали с общепитовской стойки на его поднос. В армии Олег стал буквально всеядным, но до призыва от этих ароматов дешевой еды его просто тошнило — они в его памяти неразрывно были связаны с детским домом. Из алюминиевых баков в детдомовской столовке вечно воняло подгнившей капустой и прогорклым подсолнечным маслом. А из комнаты воспитателей несло прокисшим портвейном. Тогда эти запахи у Олега ассоциировались с неволей. А теперь, после голодного солдатского пайка — даже нравились! Верно говорят — все познается в сравнении!

Задумавшись, Олег не сразу врубился в то, что говорила ему мать. Их разделяла длинная заляпанная стойка, за которой, кроме них, присоседились еще несколько человек бомжеватого вида. Мать достала из сумки бутылку самопальной водки, и по тому, как ловко она свернула ей белую головку, можно было понять, что дело это для нее вполне привычное. А она все клялась в любви, сетовала на нелегкую женскую долю и молола вздор в том смысле, что бес ее попутал и сама не ведала, что творила.

— Ты слышишь меня, сынок? — мать умоляюще посмотрела на него и одновременно, не глядя, плеснула себе в стакан водки. — Не виноватая я. Жизнь меня заставила. Отец твой, гадина такая, он ведь нас еще до твоего рождения бросил… Я только о тебе думала, хотела, сыночек, хорошего папу тебе найти, новую семью создать, чтобы все у тебя было хорошо…