Наталья Рубанова - Коллекция нефункциональных мужчин - Предъявы

Чтобы отвлечься и убить время до репетиции, я открыл пиво и сел в своей комнате на пол, взяв греческую трагедию. Я довольно долго вертел книжку в руках, рассматривая маски на обложке и очень схематичное изображение античного театра. Я даже взглянул в предисловие, где черным по белому было написано, что «античная драма берет начало в народном творчестве древних греков». По-моему, даже дураку ясно, что в народном. У нас все из народа вышло, даже античная драма.

Еще там писали, как всегда, про культ Диониса, а я ласково вливал в желудок пиво — как бы за здоровье Диониса и вливал. И чем больше пива я вливал в свой желудок за здоровье Диониса, тем приятнее и удивительнее казалась мне собственная жизнь, как и жизнь Диониса. Потом я прочитал про Софокла. Он, оказывается, «второй по значимости греческий драматург». Интересно, кто первый?

— Эсхил, — отвечают умники.

Зато у Софокла есть драма «Трахинянки», а у Эсхила в драмах только приличные названия.

После этого открытия я стал перечитывать «Царя Эдипа». Совершенно просто так. Все знают эту историю — про то, как один идиот вдруг убил своего отца и, ничего не подозревая, женился на матери, а потом — оппаньки! Не вынесла душа поэта — ослепил себя. Машка наверняка заговорила бы про Эдипов комплекс; одно время она увлекалась этим дурацким психоанализом. Машка чем только не увлекалась… Я же увлекся стилем. Мне нравился этот высокий стиль, а что? Даже дураку может нравиться высокий стиль. Особенно нравились мне слова Эдипа, которые он говорит жрецу:

Потом, на исходе первой бутылки, я вспомнил «Царя Эдипа» Стравинского — мы давным-давно слушали его в ЦМШ. Я запомнил последнюю арию Иокасты. Я ее даже переписал на кассету; я не очень люблю оперы — но Иокаста у Стравинского удалась; остальное — неважно.

…Тем временем стрелки приближались к пяти; я оделся и вышел из дома.

Кир встретил меня безрадостно. Кир — это Кирилл, наш клавишник и текстовик.

— Лажа, — только и сказал. — Лажа.

В конце концов выяснилось: концерта в «Манхэттене» завтра не будет, к тому же у ударника понос, а гитарист оказался непонятым.

Короче, репетиция отменялась. Мы с Киром взяли водки и поехали к нему на Бауманскую. У себя на Бауманской Кир рассказывал про старые добрые, а я ничего не рассказывал про старые добрые — видимо, я их не застал, старые добрые.

Кир жил в коммуналке; несмотря на пять минут от метро, в коммуналке лучше не жить, особенно человеку с образом жизни Кира.

Когда все, что можно было выпить, закончилось (а выпито было изрядно), я вышел в коридор, но, не дойдя до туалета, остановился у телефона. Остановиться у телефона в коридоре коммуналки на Бауманской, не дойдя до туалета и позвонить той, которая любила Гоголя, можно только выпив изрядно. Та, что любила Гоголя, оказалась дома:

— Привет, Беляева.

— Привет, Востоков.

Помолчали. Я зачем-то сказал, что сейчас приеду, но та, что любила Гоголя, сказала, что сейчас приезжать не надо — и вообще: за кого я ее принимаю? Мне самому даже стало интересно, за кого же я ее принимаю? Короче, после полугода мне отказали в визите! Конечно, я дурак — с той, что любила Гоголя, так разговаривать не следует.

Да даже с Машкой так разговаривать не следует, хотя почему — даже? Вот Машке бы в голову не пришло спросить, за кого я ее принимаю, — она или велела бы ехать быстрее, или послала бы подальше. Наверное, Машка тоже бы послала. Я бы сам себя послал — такой уж я дурак. Я вообще теперь побаиваюсь женщин, и если иногда с ними и общаюсь, то или выпив изрядно, или менее изрядно, но все-таки выпив. Я боюсь, что женщина может что-нибудь сделать такое… ограничивающее мою свободу. Я не могу этого объяснить; я боюсь их кофточек, лаков для волос, тампаксов. Их возможных детей. Их возможных замужеств. Больше всего боюсь их глаз. Больше всего на свете боюсь Машкиных глаз — даже больше глаз той, что любила Гоголя. Я не отрицаю, что, несмотря на дурное подражание Брейгелю, Машка не может любить Гоголя. Но я-то…

Я — дурак.

Машка однажды так и сказала, и интонация у нее получилась похожей на мамину:

— Дурак ты, Востоков. И не лечишься.

Я тогда, кажется, икнул, и мы поехали куда-то вместе. ТОГДА мы с Машкой еще ездили куда-то вместе; черт, неужели это и есть «старые добрые времена»?