Наталья Рубанова - Коллекция нефункциональных мужчин - Предъявы

Поэтесса-куртизанка Ононо Комати… девятый век… основательница классической традиции танка-пятистишия… славилась красотой… изысканным вкусом в любовных утехах… дивное сочетание женского шарма и поэтического искусства… трагическая судьба… о ней писала сама Сей-Сёнагон век спустя… Комати потребовала от первого возлюбленного плату в девяносто девять ночей подряд… он умер от разрыва аорты, не дотянув одной ночи до ста обещанных… Этакая Клеопатра на японский манер… мистическая посмертная страсть Рубоко Шо к Комати, типичная особенно для востока и Южных Балкан… земное воплощение эфемерной дамы… гениальный цикл Ночи Комати…

Прикинь, да? А у меня тоже — красота… типа… изысканный вкус в любовных утехах… дивное сочетание женского шарма и пусть не поэтического, но все же — искусства… Моя вынужденная работка в рекламке — назойливый, принудительно растворенный сахарин для голубо-грязных воротничков, да только… Если б ты знал, если б ты только представить себе мог, как действительно ломает вталкивать пожизненно обреченным щелкать пультом эту байду!

…Знаешь, вчера мы шли по улице, наступая на разноцветные мокрые листья; как будто шли по трупам… По собственным трупам.

Хорошо бы на канал Грибоедова, в НАШ Питер, ты же помнишь НАШ Питер? Когда не замечали прохожих, пританцовывая на Миллионной (как московская Миллионная отличается от питерской! — в Москве она никакая, а в Питере — о-го-го!), и не только… нагло целовались на эскалаторах… бли-и-и-нннннн… как давно это было, и было ли вообш, е? Я забыла, как ты выглядишь… А у меня, может, тоже трагическая судьба, только Сей-Сёнагон про то никогда не напишет; а еще мне было жалко твою аорту…

ОН, ОН, ОН: почти как С 2Н 5ОН: чистый, неразбавленный, прозрачный… И всегда без закуски.

Иногда он напоминал мне оленя — такого большого красивого гордого оленя с печально-хитрыми ричардо-гировскими глазами, забыть которые… ну, вы понимаете. Иногда — оленя с рогами, потому что, несмотря на все мои к нему чудесности, не наставить зверю рогов было бы, по меньшей мере, странным — рога становились горьковатой разветвленной компенсацией за его, олений, мне причиненный «моральный ущерб». Трагикомедийный фарс разыгрывался, гротескно обходя законы жанра; сама же я давно и небезуспешно пыталась прикрыть саваном эти как бы отношения, порвать нитки и сжечь мосточки, да только… я действительно любила его, глупая; любила, прощая все тяжкие, а, увидев после нескольких не-встреч, текла и плыла — от него и к нему навстречу. Он же не поднимал век, сродни среднерусскому Вию: «Я ничего никогда не обещал», — и, в то же время, периодически пил и спал со мной; едва ли можно назвать это «занятиями любовью» — не детские его дозы алкоголя мешали мне дышать, а слово «импотент» было произнесено им самим — впрочем, не без доли ехидства: попробуйте-ка после суточного пития чего-нибудь оч-ч-чень крепенького поддерживать супергеройскую форму! Он и не поддерживал: этим пыталась заняться я, впрочем, безуспешно. Почему я любила его, если даже в постели он ничего толком не мог?

Не знаю, был ли у него еще кто-нибудь — впрочем, едва ли; он, умничка, никогда не ставил плоть на первое место. Со мной же было достаточно удобно, и… я не приносила особых проблем, не считая абортов и редких вопросительных предложений, типа: «Не испить ли вечером пива?» Если пиво он пить не хотел по каким-то Высшим Эзотерическим Причинам, то через раз я впадала в около-и-черную маразматическую меланхолию, создавая дурацкий комплекс неполноценности — он, как всегда, чем-то занят, а я… Что я? Кто вообще — я? Он же не любит меня вовсе, не любит, не любит, не любит, скотина, он же лучше нажрется где-нибудь у своих, он будет смотреть мутьфильмы про Бивиса и Баттхеда; да, на худой конец, включит Tori Amos и, закинув за голову руки, будет лежать в своей берлоге и курить, курить, курить, пока мать не позовет ужинать: он любит вгрызаться в хорошо прожаренное сочное мясо; наверное, я никогда не научусь готовить его так, как он любит; наверное, зря я это все тогда, и вообиі,е…

С горя я покупала пиво сама и, душещипательно припав к телефону, позволяла себе повыть Гальке; та мудро замечала, что «пора кончать», и звала развлечься; иногда это получалось; но чаще всего меня гнобила мысль на предмет посещения меня — «белки»: я действительно боялась спиться: ничего, кроме алкоголя, не заглушало ноющую тоску: я же любила его, дура\ Иногда я приходила ночевать к Гальке, чтобы не светиться дома пьяной: Галька работала на трех работках и снимала квартиру на Речном; я пилила к ней через всю белокаменную, пытаясь сохранить более или менее устойчивый вид, а заходя в прихожую, почти сразу падала ей на руки. Галька меня за пьянство ругала и наказывала, зная нехитрое дурное дело: затягивала мое пьянюче-исстрадавшееся горло длинным тонким шарфом и слегка душила, чтобы быстрее вызвать рвоту, а однажды предоставила мне возможность проспать пару часов на полу — на коврике у входной двери.