Наталья Рубанова - Коллекция нефункциональных мужчин - Предъявы

Мы смотрим друг на друга в упор. Мы действительно не понимаем. Усиленно.

Мой красивый роман закончился стихами, соплями и совершенно прямой спиной. Я завела себе через полгода мальчика: он скучен, но добр, он молод, его зовут… его зовут… Я хожу в магазин, на работу, читаю какие-то книги, разговариваю с Вероникой, кормлю маму. У меня, в общем-то, небезынтересная жизнь; я, быть может, и выйду третий раз замуж, если захочу… Но я не хочу, не все еще отболело.

Я знаю, и это пройдет. Только над Кристианзандом будет удивительно низкое небо, чистое-чистое.

Под этим небом до сих пор стоим мы с Ингваром. Так бывает.

Я любила его, типа, как миленькая одноногая девочка любит свои костыли. И «не» — одновременно: разве можно любить свои костыли, пусть даже и от кутюр, эксклюзивные, из древа красного, резные, непонятно с чего пахнущие сандалом? Второе «не» ассоциируется с нежным отношением индейцев к бледнолицым; второе «не» въюжит с того самого его похмелья, когда Москву еще не начало рвать домами, в исторически не сложившемся 99-м, а понятие «теракт» екало запредельно-буржуйским. В принципе, и истории-то никакой нет — чего бы особенного? Ну, пели-пили-спали, в стандартной такой последовательности; подумаешь, с кем не бывает? Подруги крутили у виска: «Ты сумасшедшая, что ты в нем нашла, он же раздолбай »; я сама себе крутила у виска и мучалась несколько смен времен года: каждую из «смен» по вредности можно было легко приравнять к нескольким риторически-романтичным «что в имени тебе моем…» Стояла чудовищно-притягательная осень, вызывающая обострение не только у шизофреников; осень, вампирившая меня через запредельную красоту опавшей бурой листвы и усталых от жары деревьев, сравнимых с увядающими красавицами бальзаковского возраста. Not only! Рыже-желтые листья кружились, нагло цепляясь за рвущуюся вперед, на волю, упругую грудь. Она легко умещалась у него в руке; у него были большие классные руки с девственными венами, а в кармане, несмотря на раздолбайство, — чистый носовой платок; он вытирал им кровь, капающую у меня из носа на асфальт. Да что там капающую! Она текла, как из-под крана, и никак не желала останавливаться, то есть вела себя так же вызывающе, как и осень — тогда еще не последняя, но уже изначально жутко неправильная и запущенная. Он тогда слегка ошалел, попросив не умирать от потери густой бордовой жидкости: с тем, чтобы, типа, не создавать неприятностей. После столь привычного цинизма я подумала, что это душа моя истекает кровью в извращенной форме — через ноздри; не помню, что он ответил, мы всегда много пили; не могли смотреть друг на друга трезвыми, что ли? Не знаю. Знаю только, что потом снова — и опять — что-то пили (вероятно, те самые несколько смен времен года), заедая пойло кетчупом.

— Кетчуп — это менструирующий помидор, — сказал кто-то из таких же, как и мы в прошлом веке, раздолбаев.

— Кетчуп — это рудимент уходящей эпохи, — отозвался еще кто-то, предложив выпить за продукт из безвременно раздавленных томатов.

Так мы стали пить за кетчуп, а выпив изрядно, обнаружили себя в ванной. Я была только что после аборта, неделю какую-то, и выведывала о презервативе. Конечно, презерватива не было, но ванная-то — была. И небо было, и земля была, а презерватива… Он сказал: «Что же делать?»

У него были такие обалденные, классные губы — теплые, мягкие, нежные. Над губами — нос, несколько широковатый, но нисколько лицо не портящий. Над носом жили глаза — узковатые, хитрюще-печальные, совсем почти как у Ричарда Гира; ну, вы представляете, какие у Ричарда Гира… Только карие, и — абсолютно идентичные по недоступности. Еще брови были; как же без бровей! Только я их почему-то не помню; вот глупость — все помню, кроме бровей… Странно как, господи, ну почему все так, почему всегда где-нибудь в ванной, у чужих, а в коридоре кто-то ходит, и музыка орет, грохочет… Почему, скажи, мы же должны, ТИПА, возлежать на ложе; и чаши с вином чтобы — да, непременно чтобы — чаши с вином, и — свечи, витые, блестяище, ароматические! — а они почему-то всегда только вагинальные, и никакой романтики; ты знаешь, как я боялась, как мне внутри пусто, как пусто, как пусто, я люблю тебя, люблю, люблю, люблю, я больше никогда не стану ходить на аборты, ты мне веришь, да или нет, скажи?!