Платон Беседин - Книга Греха

Марк Аронович подходит ко мне с бокалом:

— Вы самый меткий из нас. Самый молодой и самый меткий. Мои поздравления. — Он выдерживает паузу. — Хотите пройти истинное таинство посвящения?

— Такое… как сегодня?

— Почему же? Я мог бы лично посвятить вас. Тет-а-тет.

Он улыбается и пытается поймать мой взгляд своим. Я смотрю то в стороны, то в пол. Он не отстаёт:

— Так что, Даниил, скажете?

Вероятно, я понравился Марку Ароновичу. Сомневаюсь, что он делает такие предложения каждый день. Марк Аронович может иметь столько мальчиков, сколько хочет. Видимо, сейчас его предложение должно стать великой честью для меня. Мой отказ даёт ему право уничтожить меня.

Я, стараясь не смотреть ему в глаза, соглашаюсь:

— Для меня это честь, Марк Аронович.

Он самодовольно хмыкает и протягивает мне карточку. Я тянусь за ней, но он отдёргивает руку и говорит:

— Даниил, знаете, что в вас наиболее притягательно? В вас нет этой выпирающей похоти.

Марк Аронович вкладывает мне в руку карточку и, погладив, уходит. Я, пунцовый и вспотевший, рассматриваю его визитку. На алой, лощёной поверхности золотым теснением выбито «Марк Аронович Шварцман». На другой стороне от руки написан номер телефона.

Девушка-мишень стонет и пытается подняться с пола. Я помогаю ей и усаживаю в кресло. Набрасываю на голое тело найденную тряпку.

Она смотрит на меня пустыми, красными глазами. Дротиком в неё попал только я. Возможно, у неё есть шанс остаться без вируса. Я осторожно спрашиваю:

— Как вы?

Она улыбается:

— В порядке. Так, значит, вы мой благодетель, подаривший мне вирус.

Меня передёргивает от её фразы:

— Для чего вам это?

— Что?

— Быть мишенью для смерти.

— Это же посвящение.

— Ладно, скажу иначе, для чего вам посвящение?

— Меня привела мама.

Её глаза по-прежнему пусты. Как у коровы, жующей целлофан на мусорной свалке. Я понимаю, что её не спасти. В ней ещё нет вируса в крови, но её сознание уже поражено им. Да и какой из меня спаситель?

— Что ж, маме виднее, — говорю я и отхожу.

— Спасибо вам.

Я останавливаюсь, молчу и решаюсь сказать:

— Возможно, тебе это кажется забавным. Но я видел двух девочек, им тоже сначала было весело. Недавно они прыгнули с крыши. На их лицах не было счастья. Вирус не живёт вне человека долгое время. Поэтому ты наверняка здорова.

— Но.

Я не даю ей договорить:

— Просто проверь и реши для себя, как тебе жить.

Не слушая, что она говорит, я быстро выбегаю из комнаты и устремляюсь к выходу с вечеринки. Иду быстрыми шагами, тяжело дыша, путаясь в комнатах и коридорах.

Вокруг трахающиеся люди. Словно одержимый похотью муравейник. Все эти вечеринки всегда заканчиваются оргией. Я замираю и смотрю на совокупляющихся людей. Они прячутся в темноте, чтобы не видеть лиц друг друга; полная анонимность. Видны только силуэты тел, слышны только стоны. Эммануэль Сведенборг в трактате «О небесах, о мире духов и об аде» писал: «Чьей усладой было скрытно ставить сети и строить втайне козни, те живут в норах и пещерах, и притом до того темных, что они друг друга не видят, а, сходясь по углам, друг другу нашептывают в уши».

У тех, кто предаётся оргии, нет ограничений. Именно поэтому все новички так хотят вирус в свою кровь.

Убивает не болезнь. Убивает злоба и глупость людей.

Каждый день телевидение и газеты, политики и люди искусства твердят нам о свободе, выраженной в отсутствии запретов. Йетс писал: «Я есть бессмертная душа, заключённая в тело умирающего животного». Свобода, предложенная нам, животного свойства. Ведь отсутствие запретов ещё не значит наличие выбора. Животное, ничем не ограниченное, свободное в своей физиологии и жизнедеятельности, всегда заключено в клетку собственных инстинктов. И такая свобода — кабала человеческой природы и её страстей; такая свобода — рабство самого себя. Душа же не может быть в рабстве человеческой сути, ибо имеет другую природу и другое назначение, а, стало быть, ровным счётом никак не зависит от тех ограничений и оков, которые нам предлагают сбросить, в том числе, и потому, что на неё эти кандалы не набросишь. Душа априори свободна не в человеческом, животном, а в божественном восприятии.

«Без ада не было бы и веры в Бога», твердят многие. Но если ад, мой ад, нужен для того, чтобы не сгнить заживо, чтобы не потерять веру в собственное «божественное я», чтобы не стать рабом моих страстей человеческой природы, то я принимаю его и говорю «спасибо».