Платон Беседин - Книга Греха

Кровь обволакивает глаза, а затем и макушку. Мои веки не в силах сомкнуться, и я вижу, как рядом проплывают огромные шприцы с иглами, похожими на шпили готических соборов, и уродливые трупы младенцев, тянущие ко мне свои ручонки с длинными, бугрящимися суставами пальцами. Они почти у моего горла.

Вдруг сквозь кровавый кисель я вижу пробивающийся свет. Концентрирую последние силы и взлетаю наверх.

На берегу стоит мама. Она улыбается. Когда я прикасаюсь к её ладони, всё пропадает: и океан, и мама, и я сам.

В камере темно. Кровь из ранки от укола Инны уже не капает. Значит, история подошла к концу.

Вчера я узнал о том, что мать вышла из комы. Её состояние оценивается врачами как стабильное. Но главное чудо в том, что анализы показали отсутствие вируса в её крови. Мама смогла адаптировать его: она стала избранной. Она доказала, что могучее желание жить во имя чего-то или кого-то сильнее смерти.

Многие из тех, у кого был вирус, умирали заранее, только лишь узнав диагноз. Мир для них превращался в доказательства неизбежности смерти.

Первыми умирали те, кто был мёртв ещё до заражения. После те, кому было ради кого жить, но постепенно они забывали или переставили ценить свои жизненные ориентиры. Кляксы смерти уничтожали строки из их Книги Жизни, кляксы, которые они сами ставили.

Эрнест Хемингуэй сказал: «Человек не создан, чтобы терпеть поражения. Человека можно уничтожить, но не победить».

Каждый идёт своим путём к осознанию счастья. Но любой путь есть всего лишь путь. Он становится твоим, когда ты смотришь на него с непоколебимой решимостью. И на него нельзя ступить по своей воле. Только через Голгофу можно обрести спасение.

Ответственность — принять мир без себя в нём. Грех — жить без ответственности.

Смерть — извечный попутчик, что касается нас каждый миг жизни. И если в момент касания, человек полон знания и готов принять самого себя, то ему нечего бояться, ибо его путь обретает силу. Такой человек наполнен до краёв.

В Боге, по выражению апостола, «есть лишь свет, и нет никакой тьмы». Критически взирая на мир, полные отвращения и страха, мы часто задаём один и тот же вопрос: «Почему Бог допускает такое?». Но почему мы сами выбрали себе Бога, которого будто поразила злокачественная форма безумия? Разве грех — это не болезнь?

Моя жизнь, ставшая погоней за наполнителями, была тяжёлой душевной хворью. Всё, что происходило до неё, инкубационный период. Я переболел, приняв страшные лекарства.

В моей истории нет начала и нет конца, но, мне верится, есть Альфа и Омега. И приложить к ней иное значит истощить и себя, и тех, кого любишь, значит совершенно точно направить все силы, всю энергию на поддержание пустого описания того, от чего так убедительно изображал бегство, полное безответственной жалости к тому, за кого ты себя принимал.

Откровение: «И не войдёт в него ничто нечистое, и никто преданный мерзости и лжи, только те, которые написаны у Агнца в книге жизни».

Мы рассказываем истории, борясь за право их написать, гордясь тем, что они у нас есть. На это мы тратим все силы, блуждая в затхлой мрачной тесноте, ограниченной собственной персоной. Беспрерывно концентрируясь на себе, мы не замечаем, как пишется другая история. Пишется в другой книге, другой нашей сущностью и другими поступками.

Мне хочется верить, когда откроется та книга, две истории, существующие обособленно друг от друга, но имеющие одну первопричину, совпадут.