— Заткнись, сука! — в свою очередь начинает орать он.
— Плохо, блядь, плохо! — завывает «спортивный костюм».
— Заткнись, уёбок!
Так продолжается ещё минут десять. Наконец, полицейский, подозвав своего коллегу, спрашивает у «костюма»:
— Тебе чего надо?
— Скорую! Пусть укол захуярят! Или, блядь, сдохну!
Когда приезжают врачи, я понимаю — «спортивному костюму» действительно плохо. Его лицо приобретает пепельный оттенок, а губы становятся синюшно-бледными.
— Ломка. — Врач распаковывает свой чемодан. — Развелось отбросов на свете, а нам геморрой.
После укола «спортивный костюм» замолкает. На его скуластом лице выступает пот и едва заметный румянец. Он отползает в угол. Кавказец курит одну сигарету за другой. Вся эта вакханалия заканчивается, когда за мной приходят два человека в форме.
— Грехов, на выход!
Меня приводят в просторный кабинет. Из мебели только стальные стол и два стула. На одном сидит Макаров. Пот стекает с меня и застревает в жировых складках.
— Созрели? — встаёт из-за стола Макаров. — Будем рассказывать? — Согласно киваю. — Вот и хорошо, а то играем в удивление.
— Я же сам пришёл.
— Отлично. Чистосердечное признание облегчает вину, — улыбается он, — а, может, и нет никакой вины. Вы поделитесь горестями, авось пойму вас…
Я начинаю рассказ. О секте. Об убийствах. О фашистах. Обо всём том, что было моей жизнью.
Макаров внимательно взирает на меня из-под насупленных бровей и непрерывно постукивает по столу серебристым карандашом. На наиболее интересных местах моего повествования его нижняя губа подёргивается вверх, кончик языка высовывается так, словно он пытается слизнуть усики.
Я заканчиваю историю. С последним сказанным предложением из меня будто выходит демон, прочно сидевший внутри. Макаров принимается мерить шагами кабинет. Останавливается. Наливает себе воды из графина. Выпивает. И вновь приходит в движение. Его руки замком сложены за спиной.
— И чего вы хотите, Даниил?
Его вопрос приводит меня в недоумение. Я так долго готовился к признанию. Но, действительно, что теперь?
— Я хотел, чтобы вы знали. — мямлю я, запинаясь в словах и утопая в собственном поту, — нужно получить кару.
— Кару за что?
— За преступления.
— А разве вы их совершили, Даниил? Если исходить из ваших слов, то нет. Людей, перечисленных вами, убил кто-то другой. Прямого участия в изнасиловании несовершеннолетней гражданки вы не принимали. Заражение детей? Вы, по сути, стояли рядом. Максимум, в чём я могу обвинить вас, это хулиганство.
— Но… все эти погромы.
— По факту, вы были наблюдателем.
— Тогда… вы отпустите меня?
Самое сложное сделано — история рассказана. То, что будет дальше, не имеет значения.
— Для начала мне нужно проверить все ваши показания. Только тогда можно принять решение.
— Но вы же, — я окончательно сбит с толку, — сами сказали, всё, что я сделал, это только хулиганство.
— Я сказал, что могу обвинить вас лишь в хулиганстве, исходя только из ваших слов. Но я должен проверить. Это как следователь, а как человек.
Он замолкает. Тушит сигару в пепельнице и поворачивается ко мне спиной. Я понимаю, что его добродушный тон, странные ужимки, ведение разговора — просто игра, в которой я проигравший.
— А как человек, — Макаров говорит, стоя ко мне спиной, — я не могу вас отпустить в принципе, потому что есть намерение.
— И что?
— То, что вы видели, в чём участвовали, это ведь достойно внимания. Деятельность секты надо пресекать. — Он поворачивается ко мне. — Ты же, друг, отсидишь за намерение!
— Разве за него садят?
— В нашей стране и не за такое садят.
— Простите? — не понимаю я.
Макаров меняется в лице. Его землистая кожа покрывается мелкими красными пятнами. Он в бешенстве:
— Простить тебя, тварь вонючую? За то, что ты игрался, когда детей заражали? За то, что смотрел, как ни в чём неповинных людей делают калеками? За девочку тебя простить? За это тебя, выродок, простить?
Я просто хочу прийти к финалу. Ничего более. Поэтому молчу.
— Я не могу тебя отпустить. Потом ты сам меня не поймёшь. Помучаешься и, наконец, удавишься в затхлой дыре…
— Главное, чтобы эта история закончилась, — говорю я. — Вы всё равно ничего не сможете изменить. Не сможете, пока люди не задумаются сами.
— Пиши чистосердечное, философ. — Макаров кладёт передо мной лист и шариковую ручку. — К тому же твои отпечатки на местах убийств.
Читать дальше