Рязанов Михайлович - Наказание свободой

Не обременённый служением хозяину, Шарик, а именно так окликал его один из вохровцев, и видно было, что они хорошо знакомы, так вот, этот Шарик, который не имел и малейшего сходства с чем-то округлым, появлялся возле лагеря в то раннее время, когда начинался развод, и бригады пятёрками взявшихся за руки зеков исторгались из жилой зоны, чтобы следовать на объект. Искупать свою вину трудом. Как будто подневольным трудом возможно искупить преступление, даже самое незначительное, «исправиться» — чушь какая! Наказать — да.

Отношение зеков к псу, добровольному помощнику и единомышленнику вохры, которую все звали псарней, было разнообразным. Многие с удовольствием дразнили его, заводили, кто-то готов был растерзать в клочья руками и зубами, кто-то почти не обращал внимания, но ненавидели его, повторяю, все. Или почти все. Я же пытался разгадать, почему Шарик столь враждебно к нам относится. Ведь чем-то мы внушили ему такую нелюбовь. Чем?

Объектом назывался лесосплавный участок, расположенный неблизко от лагеря, километрах в пяти. А может, чуть ближе. До него мы добирались пешим ходом часа за полтора. И всё это время пёс сопровождал нас. И почему-то всегда с правой стороны колонны.

Стоило охраннику крикнуть, например: «Подтянись!», как Шарик моментально отзывался, причём лаял в строй, на нас, а не просто так, в никуда. И это подлаивание нервировало зеков. А некоторых прямо-таки бесило.

Работа наша — тяжелая и опасная. Несчастные случаи происходили не так уж редко. А побеги — только в мечтах. Хотя перед нами и простиралось необозримое под июльским огромным небом пространство вод с туманными, неясными очертаниями противоположного берега. Говаривали, что в этом месте ширина батюшки Енисея достигала трёх с половиной километров. Но это расстояние не воспринималось многими как непреодолимое — там была ВОЛЯ! Не скрою, мне порой хотелось быстро скинуть телогрейку, нырнуть в прозрачные глубины реки и грести, насколько хватит сил, к манящим краснобоким бакенам и дальше, дальше… Искушение…

Я с мучительной тоской смотрел на крикливых чаек и быстрые баржи, издававшие басовитые гудки и гнавшие на нас высокую хлёсткую волну: зазеваешься — с ног сшибёт.

Выше я упомянул о бесполезности применения подневольного труда для исправления человеческих пороков и как расплаты за совершённое преступление. Величайшая глупость — утверждать обратное. Хотя на этой глупости, по сути — лжи, держалась вся бесчеловечная система советских концлагерей. Труд может быть полезен человеку и обществу в целом, если он непринудительный. Когда человек может выбрать себе занятие по интересу. По душе. Но иного выбора, чем подневольное вкалывание, у нас не было. Однако нас насильно никто на лесосплавный участок не гнал. Наоборот — все мы были добровольцами. И в шутку наши бригады звались комсомольскими. Злая шутка. Нас за это большая зона не любила. И жили мы в малой, рабочей. А основная считалась транзитной. К началу июля в многочисленных зонах огромного пересыльного лагеря скопилось около пятнадцати тысяч зеков. Ожидались большие этапы в северные районы страны: на Колыму, Печёру, в Комсомольск-на-Амуре и другие гибельные места. Попасть в обслугу или рабочие бригады пересыльного лагеря считалось большой удачей. Тех, кто продержится до осени, отправляли в местные лагеря, не такие страшные, как, например, на Чудной планете. И даже — в Россию. Я записался в сплавную бригаду тоже потому, что не хотел уплыть на барже на Колыму, где, по воспоминаниям тех, кто там побывал, властвует беспредел и днём и ночью льется человеческая кровь. Но кое-кто стремился затесаться в бригаду, чтобы сбежать. Мечта!

Среди зеков ходила байка, будто бы один бывший водолаз раздобыл где-то маску противогаза, гофрированную трубку приладил к щепе и, улучив момент, погрузился в пучину. Ему, якобы, удалось преодолеть Енисей, сесть в проходящий поезд и смотаться с концами. Я этой байке не верил. Переплыть реку, хотя и понимал: Енисей — не Миасс, и меня подмывало. И так же сесть в пассажирский вагон и покатить под свист встречного ветра в Челябинск. К родным, по которым так соскучился. И чтобы увидеть Милу. Но то были, конечно же, грёзы. Неосуществимые.

Вскоре со сплава нашу бригаду перевели на заготовительный лесоучасток. Пёс сопровождал нас и туда, что искренне возмутило многих зеков.

Кое-кто скандалил с конвоем, требуя пристрелить пса. Или хотя бы прогнать. С глаз долой.

И лишь один из нас относился к Шарику спокойно — Витя по кличке Гнилушка. [49] Гнилой, гнилушка — прозвище человека, преступника до мозга костей, но обычно скрывающего свою суть под маской крокодила. Такое понятие (гнилушка) в сознании блатных — сугубо положительное. Иногда с оттенком восхищения. О Вите блатари отзывались именно так (тюремно-лагерная феня). И не только спокойно, более того — доброжелательно. Другого за это заклевали б, а Витю даже не упрекнул никто. Он вроде бы и не числился вором в «законе». Но держался среди блатарей с достоинством — на равных. И к тому же — не работал на общих работах, на делянке, [50] Делянка — участок леса, отведённый под вырубку (тюремно-лагерная феня). с пилой и топором в руках. Он выдавал инструмент. Подобное же занятие считалось «блатным». И не осуждалось блатарями. В наспех сбитом сарайчике хранился весь необходимый на лесоповале инструмент и прочее. И всем этим распоряжался Витя Гнилушка, медлительный в движениях, мускулистый, со смелыми серыми глазами честнейшего человека. В его обязанности входило выдать вальщикам, сучкорубам, трелёвщикам и другому рабочему люду инструмент и собрать его после окончания смены. В этой же сараюшке пригрелся ещё один загадочный зек — пилоправ. Этот угрюмый и злой человек никогда не смотрел в глаза никому и поэтому остался бы, мог остаться, в моей памяти как бы слепым, хотя, конечно же, был зрячим — для инвалидов существовали специальные концлагеря.