Рязанов Михайлович - Наказание свободой

— Я тебе отплацю, век свободы не видать, — пообещал растроганный Витька. — Не останусь в замазке. За лупь полуцис два.

— Ты меня за ростовщика принимаешь? — взъерепенился я. — Если будешь подсчитывать, сколько должен, ничего тебе не дам.

Витька, видимо, так и не уразумел до конца, почему я так поступаю.

— Ты — мне, я — тебе, — произнёс он заученно. — Закон зызни.

— Ни ты — мне, ни я — тебе. Усвоил?

— Не.

— А ты подумай.

Всё вроде бы шло нормально. Бригадир регулярно докладывал коменданту, как живёт бригада и, естественно, о Шкурникове, о его «исправлении». Штаб его доклады устраивали, и Витьку не тревожили. И мы вроде бы сработались. Но что-то смутное тревожило меня. Словно бы я хотел спросить Витьку о чём-то очень важном, без знания чего у нас не получится настоящего взаимопонимания и взаимодоверия. Наконец этот вопрос всплыл из неведомых недр, и я его задал напарнику:

— Скажи мне, только честно, убивал людей?

Витькин взгляд застыл, а лицо стало как бы упругой резиновой маской. Однако он быстро пришёл в себя.

— Не. Никогда. Бля…

— А по твоему желанию? Или — по намёку?

Витька недоверчиво улыбнулся:

— Кто это хоцет знать?

— Я. Если было дело, скажи правду. Я ведь у тебя не допытываюсь: кого, где и когда. Просто хочу знать.

— Да не… Не было. Моклые дела за мной не цислятся. Я цистый.

Я наблюдал за мимикой Витьки и силился определить, есть ли кровь жертв или хотя бы одной на его руках? Что натворил он множество бед и принёс людям большое горе, это, бесспорно, любой блатной существует и процветает, причиняя горе другим. Но, похоже, не лишил никого самого дорогого, единственного, неповторимого — жизни. Надеюсь. Хотя негодяй он отменный. Был.

Я не сказал, не открыл ему, зачем мне это нужно знать, а он — не спросил. Я очень хотел, чтобы Витька и в самом деле не совершил этого самого страшного и непростительного преступления. И поэтому поверил ему. Не совсем, но поверил.

Вечерами, обессиленные, словно из нас выкачали, высосали все жизненные соки, мы отлёживались на своих нарах. Я иногда доставал из голубого чемодана учебник логики для учащихся восьмого класса средней общеобразовательной школы и, преодолевая боль в разбухших мышцах, вытягивал руку с книгой на освещённый участок. И читал. Лёжа. Витька, по моему настоянию, прочёл два-три абзаца, ничего не понял и больше в логику не заглядывал.

А однажды он взял книжку в руки, погладил разворот и похвалил:

— Гумага клёвая. Не лоссёная. Сулсавая. Стилы, колод пять, мозно сковать.

— Ты совсем книг не читаешь? — удивился я.

— А цо в них холосого? Одна хелня. Голова у меня от науки пухнет.

— А кумекать, как кого обокрасть или ограбить, — не устаёт?

— То длугая масть, — заегозился Витька. — Тама цего думать? Ловкость лук. И никакого мосенницества.

Он сразу оживился и про усталость свою забыл.

— В солок седьмом, до лефолмы, я бегал с Ляпым и Колей Пителским, с залётным. У одной стлунди [254]склипуху [255]помыл, [256]а в ей пацки денег. Сотельные. Я их волоку, а она, сука подлая, сулнулась и забазлала на весь тланвай. Я ей клицю: «Замолкни, сука, снифты вылезу!»

— Слушай, Вить, — перебил я мемуариста, — а ты никогда не задумывался, что приносишь несчастье людям, обкрадывая их? Не жалко тебе их было?

Витька даже привстал с соседнего щита, чтобы взглянуть на меня: не беру ли его на понт, не шучу ли над ним.

— Ты — сельёзно, Лизанов?

— Совершенно серьёзно.

— За дулака меня делзис… Злать все хоцют.

— А ты представь себе — деньги у неё были казённые. Ты их украл, а её посадили. За растрату. А у неё — дети. Представляешь, какую ты беду натворил?

— Плиставить мозно хуй к носу. А ты знаес: подохни сёдня, а я — завтла.

— А если у тебя отнимут и скажут: подохни сегодня?

— Я ему слазу киски выпуссю, асмодею.

— Выходит, и с тобой следует так поступить?

— Кто? Та флаелса? Да она со стлаху обоссытся. Я з её на плихват [257]возьму. И целез цлен блосу.

— Предположим, со старухой ты справишься. А если фраер попадётся, здоровенный? И не ты ему, а он тебе кишки выпустит. И прав будет.

— Не имеет плава. По закону долзон в мелодию заявить ментам. А езели с полицным взял, глабки не имеет плава ласпускать. А то — за фулиганку, по семьдесят цетвёлтой… по спалам, по спалам, как кулва с котелком.

— Что же получается: он не имеет права сопротивляться, а ты его имеешь право куска хлеба лишать?

— Пуссяй не лазевает хлебальник. Мы — волы.

— Ты всё ещё себя вором считаешь?