Рязанов Михайлович - Наказание свободой

Шкребло, подавленный намного больше, чем когда-то вынесеным народным судьей приговором, возвратился на кухню, где уже толпились доходяги, [240] Доходяга — крайне истащённый физически зек (лагерная феня). желающие наследовать его должность, в сердцах разогнал их всех и с ещё большим рвением взялся за скребок и тряпку, кочергу и совок. Он был по натуре оптимистом и не хотел верить в худшее, поэтому решил доказать, какой он незаменимый работяга.

Минуло две недели. Всё вроде бы шло по-прежнему, и Шкребло стал подумывать, что о нём, слава богу, забыли. Возможно, мечтал он, туго накачав себя перловым супом с тухлой кетой, начальство вняло его мольбам и засунуло куда-нибудь подальше ненавистную ксиву. А он, не будь дураком, не пойдёт качать права: где моя справка об освобождении? На всякий случай Шкребло предпринял кое-какие контрмеры — если за ним придут. Дурные предчувствия сбылись. Опять появился тот самый живчик-«шестёрка» из штабного барака и распорядился от имени начальства, чтобы Шкребло сейчас же топал на вахту с вещами. Никаких вещей за многие годы «исправления» Баландин не нажил, кроме упомянутой ложки да скребка. Тем не менее он уверил, что сей секунд смотается в барак за сидором [241] Сидор — мешок (феня). и сразу — к вахте.

«Шестёрка» помчался докладывать начальству об исполнении поручения, а Шкребло… исчез. Не появился он ни с мешком, ни без него, ни через «секунд», ни через час, ни через два… «Шестёрка», подгоняемый разгневанным начальством, высунув язык, бегал, как обкурившийся анашой: из барака в барак и снова на пищеблок. Безрезультатно. Тогда на розыск пропавшего был послан сам нарядчик. Однако и он возвратился к себе в нарядную с учётной доской, нерасколотой о дурную голову скрывшегося. Тогда в поиск дерзкого нарушителя включились надзиратели. Невероятно, но и они, способные отыскать в стоге сена обломок иголки, вернулись в надзирательскую с пустыми ненатруженными руками.

А тут стали подходить бригады с объектов. Поиск прекратили. Пока.

Яшка Клоун, словно ему очко скипидаром смазали, порхал по баракам — ему вдруг срочно понадобился Шкребло. Потому что за ним якобы числилась балалайка и книга «Как закалялась сталь». Хотя всем было известно, что Баландин не только никогда не играл на популярном музинструменте, но и в руках ничего подобного не держал. Да и к книгам последние полтора десятка лет не прикасался.

На следующий день, после развода, всех оставшихся в зоне: дневальных, больных, придурков из конторы и прочих — выгнали на плац. Пора стояла летняя, для зеков благодатная, но хакасское солнышко припекало безжалостно, и мало удовольствия испытывали мы, сидя на корточках или топчась на уплотнённой тысячами ног до твёрдости бетона площадке посреди лагеря, так называемом плацу. Плацем её назвали те, кто до нашего, советского, успел побывать в фашистских концлагерях и углядел кое-какое сходство. Они и бригадиров, между прочим, называли «капо».

Всё чаще из толпы томившихся на плацу в адрес Шкребло раздавались проклятья и угрозы. Доброхоты предлагали:

— Начальник, отпусти нас с плаца, мы его найдём и…

Далее следовало жутковато-красочное описание, что с ним сделают самодеятельные сыщики (они же профессиональные разбойники). И я прикинул: если поддастся начальство и Шкребло найдут зеки, плохо ему придётся. Но начальство к доброхотам не прислушалось. Ему подобные предложения, похоже, показались оскорбительными: что, надзиратели пальцем деланы разве? И поэтому рявкнули на всех и посадили в горячую пыль, чтобы не мельтешили перед глазами.

И я сидел, обливаясь потом под палящим солнцем, и размышлял о Баландине, которого немного, но всё-таки знал. В лагере он числился существом пятого или шестого сорта, и поэтому мало кто на него обращал внимание, хотя знал каждый. Да и сам он выглядел нелюдимым, ни к кому ни за чем не обращался, по возможности избегал окружающих. Его мысли и поступки были, вероятно, направлены на единственный результат: насытиться. Ради этой единственной цели он жил и действовал. Таких целеустремлённых в зоне встречалось немало. Но справедливости ради следует сказать, что от голода здесь никто концы не отдавал. В этом смысле лагерь, действительно, был благополучным. Встречались доходяги, измотанные непосильным трудом и болезнями, но минули времена, когда истощённые трупы зеков не успевали хоронить, складывали зимой, как поленья, штабелями — до весны.