Рязанов Михайлович - Наказание свободой

А от отца так ни слуху ни духу. Невесть где сгинул. Я и в райцентре побывал, у Моти с Михайлой погостил. И разузнал всё. Все годы помнил — не забывал. Сёстрам помог. Избу присмотрел и сторговал. Чтобы по чужим углам не ютились. То да сё в сельмаге накупил всем. Чтоб помнили. Берданку на чердаке откопал, смазал, патрон картечью зарядил. На медведя такой заряд годится. И пошёл. В райцентр. В последний раз.

Подошёл к дому, латный такой домик — наличники крашеные, крыша жестяная. Заборчиком участок огорожен. В огороде мужик с граблями, до майки раздетый, копошится, чернозём охаживает, боронит.

— Бог в помощь, хозяин, — говорю, а сам цигарку закуриваю. — Не узнаёшь, поди?

— Нет, не узнаю. Чей будешь?

Вижу, ни о чём ещё не догадывается.

— Да Семириковы мы. Иван я, Данилы Яковлича, охотника, сын.

— Что-то не припомню. Много вас, Семириковых, окрест, всех рази упомнишь. А ты по какому делу?

— Да по своему, — отвечаю. — За расчётом пришёл.

Он тут, видать, смекнул, что к чему.

— Ежели, — говорит, — ты по поводу моей работы в прокуратуре, так я давно уже не прокурор. Семь лет в местах лишения свободы отбыл. Сейчас по инвалидности на пенсии.

— Никакой разницы, — отвечаю, — инвалид ты или нет. Я тебе всё едино простить не могу, что ты, кровопивец, моего отца погубил и по твоей же вине в могилу сошли безвременно матушка моя, бабка да сестра. За себя-то я, может, тебя, гада, и простил бы, а за них, безвинно погубленных, не могу. И за это злодейство ты мне щас заплатишь.

Скинул я с плеча берданочку, а он как закричит:

— Не стреляй! Не виноватый я! С меня начальство требовало, чтобы я народу как можно больше засудил. А когда я их указаний не выполнил, они и меня, ироды, посадили. Не губи, Ваня! У меня жена и дочка.

— Нет ужо, — отвечаю. — Что заслужил, то и получи.

И нажал на крючок, не целясь. А боком вижу, как от дому к нам баба простоволосая бежит, руками машет, спотыкается.

Я повернулся — и в милицию. Аккурат мой сродственник в отделении дежурил. Я ему и говорю:

— Вот, Михайла, убил изверга. Пришёл с повинной.

А он мне:

— Вань, пока никто тебя здесь не видал, беги отсюдова с глаз долой. Я тебя не выдам. А то как пить дать расстреляют тебя за убийство сотрудника прокуратуры. И нас всех, твоих сродственников, пересажают.

— Нет, — говорю, — Михайла, не затем я его, гада, изничтожил, чтобы опосля прятаться. Пущай все знают, что за такие дела бывает. Пущай и расстреляют меня. А вы тут ни при чём, я вас отмажу, не бойтесь.

— Ну смотри, Ваня, как знаешь, — говорит Михайла, а у самого, вижу, руки дрожат — струхнул не на шутку, ясное дело.

Ну, судили, конечно, меня. Может, и расстреляли бы, да прокурор-то — бывший, об ём забыли в органах-то. А я настаивал, что за личную обиду ему отомстил. За семью свою.

— Здорово! — восхищённо воскликнул я. И вспомнил: а ведь у Ивана Даниловича статья — указ от четвёртого шестого сорок седьмого. За хищение.

— А как же статья? — выпалил я. — За убийство полагается сто тридцать шестая, а не указ?

— Это у меня уже третья. Лагерная. За каптёрку. О ней опосля расскажу.

Но следующего раза не представилось. Через неделю или две меня словно кто окликнул во сне, и я проснулся среди ночи. Мне помнилось, что позвал сосед.

— Что, Иван Данилович? — спросил я его. Но он, похоже, крепко спал.

«Побластилось», — подумал я и перевернулся на другой бок. Но что-то мне не давало уснуть, какое-то сомнение и беспокойство. Я снова повернулся к соседу по вагонке, который лежал в той же позе, на спине, и ещё раз позвал его. Иван Данилович не шелохнулся. Не знаю почему, но я принялся трясти его за плечо и вскоре осознал, когда от качки внутри него захлюпало: мертв.

В следующий миг я соскочил с вагонки и бросился к бригадиру. Разбудил его и спавшего рядом культорга.

Сначала бригадир изрядно перепугался. Но, уразумев, что Семириков умер своей смертью, раздражённо сказал:

— Слушай, Рязанов, не мешай людям спать. Ну умер… Мы все умрём. Утром разберёмся. А сейчас — иди… дави клопа. [210] Давить клопа — спать (просторечье).

Каково мне было несколько часов лежать нос к носу с покойником! Лишь под утро я слегка забылся. Но как только прозвучал первый удар в сигнальный обрезок рельса, подвешенный к углу пищеблока КВЧ, я быстро оделся и побежал к бригадиру — ведь он ведал нами, живыми и мертвыми.

— Ты пока вот что, не пори горячку. Получим хлеб на бригаду, тогда пойдёшь и заявишь, что Комик дубаря секанул. Обчифирился. А ещё лучше, когда евоную пайку с кашей получишь. Понял? Ну вот, катись, Рязанов, к едрёной фене! Не до дубарей мне…