Рязанов Михайлович - Ледолом

…Мама, выслушав моё сбивчивое откровение о роднике, строго посоветовала:

— Займись лучше делом. И запомни: обзывать людей нельзя, это неприлично. Мало ли кто на кого похож.

— А курицу можно тётей Таней называть? Или тётю Таню курицей?

— Ни в коем случае, — отрезала мама. — В чулан запру к паукам, если такую глупость сморозишь. Понял?

— А ворону — бабушкой Герасимовной? Или бабушку Герасимовну — вороной?

— Тоже нельзя, и забудь об этом. Она старый человек, а пожилых надо уважать.

А как можно забыть такое: я сорвал, давно, возле забора алый цветок мака, а он, оказывается, бабке принадлежал? Она очень рассердилась и хрипло закричала на меня: «Лешов шын! Вот я тебя ужо хвороштинай!» Я бросился наутёк. Мне побластилось, что сей миг старуха превратится в громадную чёрную ворону — уже превратилась! И вот-вот клюнет меня сверху, схватив за плечи полированными кривыми когтями. И я увидел эти когти, впившиеся в моё тело, и вскрикнул. А оглянувшись, заметил, что бабка и с места не сдвинулась, а лишь припугнула меня, — скрипучий голос её слышался издалека.

Мама ещё в Кунгуре не доверяла моим рассказам, потому что я не раз пытался убедить её в том, чего не было, что лишь вспыхнуло и пронеслось в моём воображении. Но тогда, повторяю, я и сам не всегда отличал, что существует на самом деле, а чего нет и не может быть.

— Ничего не понимаю. Ну-ка идём… — недовольно произнесла мама, услышав про ручеёк, ведь я её от дела оторвал — от стирки. А она этого очень не любила, чтобы её никчёмными вопросами отвлекали, и негодовала каждый раз.

Мы вышли в общий коридор. Бабка Герасимовна, варившая для внуков на примусе овсяную кашу и слышавшая наш разговор, проскрипела:

— Этто Татиана швоевольнишат. Мало ей швово-то надела, от мира даденного, дак она у робят последний лужок отхапала. И Толькю впутала.

Услышав имя соседки, мама сразу повернула назад. Я — за ней.

— Будет тебе, Юра, из-за пустяков, — недовольно сказала она. — Не порть мне выходной день.

— Но это не пустяк, — горячо возразил я, — это наш ручеёк. Всех. А не её. И не Толяна.

— Прекрати. Из-за чего сыр-бор? Из вашего ручья и воробью досыта не напиться. Какой от него прок?

И, укоряюще поглядев мне в глаза, добавила:

— И в кого ты такой настырный? Всё тебе больше других надо. Ох и набьёшь себе в жизни шишек… Иди играй во дворе. И не мешай мне.

Мама, мама… Не понимала она, как выручал нас, защитников «крепости» (кучи бутового камня) родничок, когда мы, прижимаясь всем телом к земле, чтобы не засёк «противник» (не могли же мы назвать друг друга «фашистами»), подползали к роднику с всамделишной солдатской фляжкой в зелёном брезентовом чехле (ещё с германской войны сохранилась в семье Богацевичей) и нацеживали её колпачком дополна, под пробку. Крепостью мы звали груду бутового камня, привезённого незадолго до войны для строительства в нашем дворе нового здания, но так никогда и не возведённого. До чего же вкусной была та вода из родника! Она прибавляла нам сил, и мы вновь бросались на «врагов» — чащобу крапивы и репейника — и крушили их кривыми саблями, изготовленными собственноручно из бочечных металлических обручей.

Мама не уставала повторять, чтобы ни я, ни братишка, которому исполнилось уже шесть лет, не пили из источника воду, якобы кишащую заразными микробами. Но мы не то что с удовольствием — с наслаждением всасывали, вытянув губы трубкой, воду из лунки — и ничего! Только песок иногда похрустывал на зубах. Да откуда было взяться зловредным микробам? Ведь их мог подбросить лишь диверсант, а мы бдительно охраняли свой ключик, маскируя лунку листьями лопуха, — чужаку ни за что не обнаружить! Вот такой любимый чудесный родник был у нас. Был… В его исчезновение, несмотря на очевидность, не хотелось верить. Но пришлось.

Ещё накануне я нацелился преподнести маме подарок — к обеду нарыбачить на уху. Поэтому, подхватив снасти, потрусил к реке, на своё заветное место у водокачки, пока его никто не занял. Стоя по щиколотки в чёрном иле, я думал не о вёртких пескаришках, не о сопливых ёршиках, так и норовящих выскользнуть из пальцев, и не о красноглазых окунях. И не мечтал, как обычно, о поимке опасного — в омут, как говаривают, не затащил бы — в полпуда усатого сома, а всё видел нашу исковерканную заступами полянку. Меня сверлил вопрос: «куда делся родник и можно ли его возродить?». Без разрешения мамы.

К обеду не удалось натаскать даже на скромную ушицу, попались с десяток — всего-то! — пескаришек и ёршиков. Одна мелочь.