Александр Терехов - Немцы

— Сто восемьдесят семь квадратов. — Эбергард заметил: — У вас новая прическа, — волосы дизайнера с момента последней встречи заметно отросли, нарядно потемнели, и теперь какая-то упругая сила удерживала их красивыми волнами, высоко поднявшимися над головой. — Можно потрогать?

Дизайнер (про ребенка и мужа никогда ни слова, что означало: муж — нет, ребенок — да), выделявшая значительную долю от гонораров, чтобы тело и телесные облачения говорили: «Современна, не занята, зарабатываю, никаких проблем со мной, у ребенка няня», — кивнула и посмотрела в сторону — он опустил ладонь: мягкие волосы, легко уступающие нажиму. Как трава.

— У меня нет никаких пожеланий. Природный камень там или дерево венге… Все пожелания у жены, вы уж с ней… Мне главное — комната дочери. Чтобы ее подружки зашли и сказали: ах! — И рассказал, как рассказывал теперь всем, хотелось: — Давно не видел ее.

— Вот почему у вас грустные глаза. Дочь будет жить с вами?

— Нет. Может, вообще ни разу не переночует. И не придет, — Эбергард говорил и не верил. — Но комната пусть будет.

— Будет ее ждать?

— Не ждать. Просто — быть. Как облако. Как намерение.

Дизайнер достала из усыпанной желтыми камнями сумочки рулетку и осторожно шагнула в темный проем одного из будущих санузлов измерять стены — она не доверяла строительным чертежам. Эбергард поборол желание отправиться на помощь, чтобы еще раз потрогать волосы и что-нибудь кроме волос, — продолжил разговор с дизайнером, с наклеенными ресницами, с какими-то блестящими мелкими штучками, прилепленными на веки, кольцами, запахом, краешком красных трусов и браслетами; непрекращающиеся слова, подземная река теперь сочилась наружу в любом месте, как только он останавливался, и любому — омывая ноги; он поворачивал глаза внутрь себя, там, внутри, дизайнер и другие встречные по очереди и размещались, и внимательно слушали: вот эти месяцы ко мне не вернутся, я это недавно понял: ничто, никакое запоздалое объятье с разбегу «а вот и я» не вернет эти месяцы; как бывают месяцы лишения свободы, так бывают месяцы лишения любви. Так после тюрьмы, наверное, человек лишается целостного, полного, комплектного мира — так и я не смогу любить полностью, как прежде, Эрну без этой сотни дней, потому что любят не кровь, стекающую по соседним венам, а… Четвертый месяц из нее уже выветриваются мои слова, и самое главное — в ней нет моего пламени, Эрну лишили моего тепла, и я не смогу согреться ответно, ведь дети — это тепло, оставляемое про запас, на вечер; хоть нас разделяет (Эбергард поднял голову: окна неплохие, но всё равно — придется менять на деревянные) — пять минут машиной, я уже не знаю, с кем она подружилась за эти месяцы, и она не знает про меня… Знает с чужих, ненавидящих слов…

Убить, пробормотал он, змеиную голову с острыми зубками, БЖ, распаленную тварь! Но — когда же он отучится… Первое, что подумал, увидев квартиру, — как бы порадовалась Сигилд; что-то просто помимо него действует; тело непонятно чего ждет, будет ждать еще какое-то время, мучает не только прошлое, но возможное настоящее, ощутимое настолько… Вот Сигилд — вот он же видит! — проходит вперед: «И здесь еще комната! И дальше? Да сколько же здесь всего комнат, Эбергард?!» — вот Эрна носится, очумелая от счастья: «Папа, пусть у меня будет джакузи!» — вот они приезжают вместе и проверяют, как делается ремонт, выбирают плитку с маками, какие-то особые лампы в детскую, вместе — радость, радуются, а потом летят, опять вместе, отпуск… Он не сомневался и не сомневается, что дальше жить с Сигилд не мог, но возможное настоящее от этого не становилось менее кровавозазубренным, уничтожающим его нынешнюю жизнь, — он не сможет признать женой Улрике, маму ее — тещей, ее родню — родней, но вот если у них с Улрике родится сын или дочь — пусть они будут настоящими.

— Что, извините?

Слушательница что-то сказала, дотянув и ткнув рулетной ленточкой в последний угол, замкнув ломаную.

— Я говорю: наверное, вы не любите женщину, с которой сейчас живете. Поэтому вам так больно. Вы должны избавляться от этой боли, — она спрятала рулетку и осматривала себя у окна: не вымазалась? — От боли бывают плохие болезни. Пройдет время…

— А что делать с дочерью сейчас?

— Просто любить, — но было видно, что на самом деле она ответила «что ж здесь поделаешь… тут ничего не поделаешь…».

— Ну да, время, — он спускался за дизайнером на улицу, — но я же не против времени. Я против подлости и садизма.