Александр Терехов - Немцы

— При чем здесь это? — Эбергард отстранился, встал и, раскопав на подоконнике нужное, швырял на пол. — Вот этого не будет, — каталоги отделочных материалов! — падали! — проекты квартирных комнат — в полный цвет! — Вот этого!! «Загородная недвижимость» — еще! — «Дома на Кипре — лучшие предложения», «Квартиры в Великобритании», «VIP-отдых с маленькими детьми» — ишь ты, готовится уже!!! — Вот этого! — срывал с запястья часы, дернул пиджачный ворот, распахнул холодильник. — Вот этого всего… И таких врачей! Таких машин! Всего, что у тебя есть, к чему привыкла! — не перечислять же, что покупал ей раньше и что с радостью и без счета себе и своей маме купила за последнее время сама — за его деньги! — должна понимать!

— Ты устал… Перемены, может, и к лучшему… У всех бывают трудности. Мы справимся. Выберешь другую работу, еще лучше…

Он цапнул чашку — разбить!!! — но увидел, как почернели от страха глаза Улрике, и унял себя — не понимает, живет как гусеница…

— Ты знаешь, как я работаю? Ты знаешь, откуда у нас деньги? Не знаешь. А тратить нравится! Я двенадцать лет — вот с такого, — показал на пол, — и цеплялся сюда, сюда, сюда, выстраивал отношения, пробивал… Это такая игра, в которой нельзя начать еще раз: или ты идешь дальше и только вверх, или — тебя больше нет. Мне скоро сорок лет, если ты забыла! И я уже привык жить со всем этим, уже привык к своему будущему — я не представляю, как мы будем без всего этого!!! Меня никто больше не возьмет, за мной никого нет! И за тобой никого нет! Сдавать квартиру, самим ехать за кольцевую… Сейчас окончательно делится народ — кто встроился, пойдет навсегда наверх, остальные навсегда вниз. Понимаешь?! Такого времени больше не будет!

— Почему так грубо со мной?.. Может быть, я не понимаю — я ничего не понимаю! Но почему так со мной — я же беременная, мне нельзя волноваться… — Улрике повалилась на диван, и он внимательно наблюдал и слушал, словно добивался именно этого, как плачет она в сомкнутые ладони, в свою темноту. — Ты же не один… Скольких уже монстр уволил… И Фриц, и Хериберт…

— И они трупы! И они без будущего! И ты даже не представляешь, сколько они заплатили, чтобы их взяли хоть куда-то…

— Но ведь не обязательно нам… Нам немного нужно. Просто жить. Как живут люди…

— Со мной ты жила по-другому. И тебе нравилось. Ты привыкла. И рассчитывала на это. Ты не знаешь, как это: «просто жить». Поедешь с младенцем на метро? На санках в районную поликлинику? Ты хоть раз там была? Ты видела тех врачей?! Чем? Чем мы будем жить? Изучать тайны мебельных царапин? Куда шурупы укатились? — жал и жал на курок, бесясь, что мишень не падает. — Смотреть, как собачки играют во дворе? Ругаться с продавщицами? Скидки ловить? Откладывать на отдых? В Крым, в частный сектор? Бегать с места на место за «достойным вознаграждением» — да вся Россия молится: «Достойного вознаграждения!» А если у тебя заболеет мать и потребуется операция… А мне?! A-а, что с тобой говорить…

— Я тоже пойду работать.

— Вертеть задницей в коридорах? Ты уже наработала, спасибо! Ты не понимаешь, как сейчас мне, — показалось: побегал вокруг нее и сам впервые вдруг понял по-настоящему: да, умрет посреди жизни, — мне нечем жить!

— Ты любишь меня? — спросила Улрике с бессмысленным упорством, словно «веруешь в Бога?», «да» надо говорить вслух, чтобы голосом показать его слабость. — Это главное. Что ты не один. Никогда не останешься один. И я не одна. И наша маленькая — не будет одна. Мы что-нибудь придумаем.

И долго сидели на кухне обнявшись, просил прощения, осматривал показавшееся огромным тело Улрике: это мой груз, моя опухоль, обуза, никогда уже не бросить — заложник; сжал ее локоть, кожу на локте, прежде нащупав пальцами: не ошибся ли, не одежная ткань, и щепотью сжал — Улрике грустно-притихше качнула головой, дрогнув губами.

— Больно? — спросил он внимательно, Улрике виновато моргнула, словно за чем-то таким он ее застал, и Эбергард убежденно повторил: — Больно.

Как пишут: «ночью того же дня»; ночью того же дня: Эбергард пытался вбить себя в точку во времени, гвоздем в серую доску, но она, точка, ускользала, вспоминал день и — нет, ему не становилось больно, а просто непонятно — прожил день и всё это делал какой-то другой человек. Зачем он так?

Хотелось: я, я… Но некому, он (как и всякий) мог жалеть деревья. Рубашки. Любимая рубашка! Пляжные тапки. Животных. Мясо нельзя кушать! Но не людей — и никого не жалко, только предметы, но не другие жизни других людей.