Александр Терехов - Немцы

— Приветствую! — Чужой, грязный голос заполнил его слух, переползая в… и заполняя жизнь, спрошу «кто это?». — Это Роман. Что со Степановым. У нас как там погода на завтра? Ситуация контролируется?

— Роман, мы договорились держать связь через Степанова. Завтра в три результаты вывесят в Интернете. Больше не звоните мне.

— Я должен знать, я вкладываю…

Эбергард отключился; Вероника-Лариса отступала от него по квартире, потерянно дотрагиваясь до столешниц, мебельных ручек.

— Ты, наверное, хочешь поужинать? У меня, правда… — Неловко заглянуть в холодильник. — Но если у тебя есть время, я сбегаю… Хотя бы чай? Печенье. Чай с печеньем. Чай? Не надо? Спешишь? Нет? Ничего… не надо?

Он в лифте еще решил: последний раз, не пропустить возможность, до суда, и раз так — уж попользоваться полностью, и просил Веронику-Ларису о некоторых вещах, позволяющих лучше рассмотреть и запомнить, и делал то, что называлось бы «ласкать», дольше обычного, не стесняясь возвращаться к уже просмотренным частям и расположениям, если вспоминался упущенный угол зрения или способ удовольствия, не смотрел только в лицо — она всё исполняла, и, прежде чем покинуть, закончить с этим, он остановился и проверил себя: всё? ничего он не забыл? Чего-то такого, чего вдруг захочется потом опять? Всё? Всё. В «корзину»? Да.

Она пошептала о счастье, волшебстве, подбираясь к «любви», чтоб та следом позвала взаимность, но встрепенулась:

— Тебе не пора идти? Не хочу, чтобы у тебя были проблемы из-за меня, — уже почитала рыболовецкие журналы: подтаскивая рыбу, нельзя всё время тянуть, леске нужно давать слабину, проявлять понимание его трудностей и подчеркнуто уважать тех, кого совместно обманывают, — обманутые не должны стра дать, есть же гуманные способы умерщвления! После душа уже не обнимал Веронику-Ларису, чтобы не забрать запахи и волосы недомашней длины и расцветки; не поговорили про суд, он и так знал, что осталось, — органы опеки; посмотрел, и часы сказали ему: «уложился».

Эбергард шел к машине, как легкораненый, морщась и трогая рукой себя: в каком месте задело?

Улрике не встречала, не выключила телевизор — на лежанке своей, боком, живот рядом, — ясно, ясно, как будто он не с работы, не для нее он допоздна каждый день… Эбергард посмотрел в зеркало, чтобы собрать нужное лицо, закрепить и запомнить и таким держать весь период использования.

Вот она — та, что тогда… А теперь лицо распухло в среднюю мордочку, губки поизносились, кожа измялась. Хотя и он… Улрике тихая, и он не подошел «что случилось», словно знали оба, что случилось; Эбергард бесился: не знает жизни, не умеет ничего сама, единственное достижение — разрушение его семьи, вычти из ее жизни Эбергарда с его возможностями — что останется? Пудра, рваные колготки?

— Я что, не буду ужинать сегодня? — пустой кухонный стол, неизменность позы.

— Извини. Сейчас. — Плакала только что? — Неважно себя чувствовала. Болел живот, — Улрике частями поднималась. — Думала, ты ел где-нибудь.

— Где? Где я мог поесть? — Что за бред!

Она вздохнула:

— Где-нибудь. Бывает, ты поздно приезжаешь и говоришь: был на встрече, поужинал…

Эбергард старался держаться подальше, скрывая забинтованный бок, бинты с распускающейся кровью, сожженную йодом кожу; она не может ничего знать, а словно — всё знает! — не может знать, и поэтому должна! — нажать! Отодвинуть!

— Я понимаю, тебе трудно. И когда родится малыш — будет трудней, но ты — дома, в покое… А у меня сейчас — ад, каждый день… Самые страшные дни в моей жизни. — Кому еще скажешь? — Решается наша судьба… Я не сплю… Я должен выдержать всё — спасти нас! Не знаю, получится или нет! Всё может кончиться хоть завтра…

Улрике застыла, защищающе схватившись за живот, захныкала (не знает! чист!):

— Зачем ты меня пугаешь? Зачем так страшно говоришь? Что случилось?

— Меня могут уволить, — сам впервые назвал вслух, окликнул возможное, и его пробила дрожь.

— Из-за выборов? — Улрике обняла его. — Если округ не наберет процент?

— Из-за всего.

— Всё равно. Ты не должен расстраиваться так. Мы же вместе.

— Ну и что?

— Пока все живы, пока живы наши мамы, здоровы детки — ничего страшного не происходит…

Дура, подумал он, я буду жить с дурой, зажравшейся, заспавшейся, забалованной дурой.

— Ты не поняла. Что всё сразу изменится. У нас не будет ничего!

— Да что значит не будет ничего? Ты будешь? Я буду? Эрна будет? У нас родится дочка. Что тебе нужно еще? Ты меня любишь?