Эльмира Нетесова - Тонкий лед

А еще через неделю в зону пришла официальная бумага, по которой Ирина Мещерякова должна быть немедленно освобождена от наказания, ибо возбужде­ние дела, арест и последующее осуждение были при­знаны незаконными и отменены областной прокурату­рой и судейской коллегией областного суда.

Когда Платонов вызвал Ирину и прочел ей бумагу, женщина от радости смеялась и плакала:

— Егор, теперь я могу Вас так называть, ведь с ме­ня снято обвинение! Меня выпустят на волю! К роди­телям, домой! Я снова стану человеком! Уже заново. Егор, как это здорово!

— С мужем что решила?

— Нет его у меня! И больше никогда ни за кого не выйду замуж! Никого к себе не подпущу. Буду жить свободной птицей, чтобы снова не попасть в клетку! Все ж как ни тяжело одиночество, оно лучше преда­тельства!

— А если полюбишь?

— Теперь уж не смогу!

— Не все же — Мишки! — сказал Платонов.

— Понимаю, но мне вместо радости и сладости, достались цветы полыни в любовный венок. Все ими отравлено, а главное, себя стала считать виновной во всем. Хотя так и есть! Нельзя нам, бабам, лететь на каждый свет. Ведь он не только греть, но и обжечь, и спалить может. Только зазевайся и пропала...

Женщины уже собрались покинуть зону. Собраны вещи, сумки. Себя, пусть наспех, привели в порядок. Аккуратно оделись, подкрасились, даже прически сде­лали. Ведь вот совсем недавно скинули спецовки, пе­реоделись и словно цветы сверкают улыбками, тихи­ми, светлыми.

Обсохли глаза от слез. Все, что было пережито, навсегда останется в зоне.

— Эй, бабы, подтянись! Сиськи-письки вперед! Со­пли-слюни назад! У кого что протезное, спрятать в кар­ман! Не ныть, не выть при встрече с родней, не ки­даться на шею мужикам! Их нельзя прощать сразу. Только постепенно, потому что все наши горести от них, козлов,— веселила освобожденных баб Тонька.

И только старая бабка Варвара не слышала и не видела никого. Она тихо сидела на лавке, возле адми­нистративного корпуса. Разглядывала землю под нога­ми, небо над головой впервые за эти годы видела ни в клетку, ни через решетку. Старуха тихо вздыхала, оглядывалась по сторонам неуверенно. Что ей делать теперь с этой свалившейся на нее волей? Ведь была уверена, что не доживет до нее. Ан, доскрипела...

Как ни тяжко приходилось, болела в зоне куда реже, чем дома. Никто не ругал ее за медлительность и не­расторопность.

Бабы с ней не скандалили, не ворчали бригадир­ши. С нею делились харчами, которые самим переда­вали с воли. Никто не бранил за храп по ночам, не называл ее характер скверным, а саму — несносной. Пусть не жалели, как хотелось бы иногда, не больше тепла получала Варвара в своей семье.

Все было иначе, пока она сама управляла в семье и дома. Хозяйкой считали и слушались каждого слова. Дети боялись ее взгляда и делали все, как велела мать.

А детей в семье имелось порядочно, пятеро. Все уже взрослые, сами нынче родители. Внуков — пол­ный дом. Конечно, с бабкой уже не жили, ведь дети заимели свое жилье. К ней только в гости наведыва­лись, да и то по праздникам. В будний день никого не докличешься. Все заняты на работе. И только ей, Варваре, спешить было некуда. Давно на пенсию выш­ла. Дети, правда, тоже помогали, кто сколько мог. А вот жена младшего сына копейки не давала. Словно не слышала и не догадывалась, что и она обязана под­держать мать.

Другие невестки харчи приносили, всякие гостин­цы, подарки ей тащили, помогали убрать в доме, и только Клавка ни за что не бралась и не помогала ничем.

Еще с самого начала невзлюбила ее Варя. Костля­вая, скандальная, злая Клавдия никак не вписывалась в семью.

Рядом со старшими невестками смотрелась яще­рицей, облезлой, гадкой, пережившей над собою все опыты и чудом выжившей.

Ее за спиной вся семья звала Бухенвальдским на­батом. Но больше других невзлюбила Клавдю свек­ровь. Запрещала сыну жениться на худосочной девке, называя ту чахоточным пугалом. И все ж младший не посчитался с мнением родственников и привел в дом уродину.

Варвара с детства не любила худых людей. Оно и понятно, в ее семье все как один были плотными. Мешки с мукой иль сахаром одной рукой на плечо за­кидывали и несли, не сгибаясь. И только Клавдя ведро с водой волокла чуть не по земле.

— Хоть меня, старухи, постыдись! Ходишь как подхвостный гнойник, смотреть на тебя гадко. Не мельте­шила бы уж перед глазами, не позорилась, а то неро­вен час кинет мужик, приглядев себе путевую. Я и не вступлюсь за тебя.

Клавка на тот момент была беременной и стала бранить свекровь, зачем, мол, старая колода сбива­ешь с пути моего мужа?