Эльмира Нетесова - Тонкий лед

— За блядство! Всю деревню мужиков меж собой поссорила. Что ни день — драки из-за нее. Была бы путной, с одним жила бы, так ей мало было. Уж и ле­чили ее, и изолировали, и голодом морили. Ничего не помогло. Коль нет живого мужика рядом, она его нари­сует. И кобенится перед ним, и целует как натурально­го. Вон у нее в бане вся печка и лавки измалеваны. На стенах и дверях живого места от них нет. Всякие, раз­ного калибра со своими именами, рожами и прочим мужичьим.

— Жила бы она лучше в своей деревне,— отозвал­ся Егор, поев.

— Куда там! Двоих мужиков из-за нее убили. Она тому виной.

— Ее тюрьма не исправит.

— Знаем, но что делать? У этой бабы — своя беда. Ведь не родилась такой. Хорошей была. Только имелись в ее деревне два дурака, подпаски. Здоровые бугаи. Никто на них не обращал внимания, ни девки, ни бабы. А природа подперла придурков. Вначале к своей козе пристраиваться стали, да маманя увидела, коромыслом обоих выходила. Да так, что глаза через уши чуть не повыскакивали. Пригрозила обоих в дурдом сдать до конца жизни. Присмирели. А через время снова бзык на них нашел. Туг, как назло, Серафима корову в стадо пригнала. Ей тогда лет восемь было, не больше. Бабка проспала пастуший рожок и опоздала выпустить корову, попросила внучку отогнать в стадо. И только девка хоте­ла возвращаться, эти двое дебилов скрутили, уволокли в лес. Там изнасиловали девчонку. Она чуть живая в избу приползла. Уже думали, что помрет ребенок. Нет, выжила. А с дураков какой спрос? Ну, сыскал их отец Серафимы, вломил от души, да брат добавил с дядь­кой. Выбили им зубы, сломали несколько ребер. А тол­ку? Девке здоровье не вернешь! Засел у нее какой-то пунктик, и вскоре Серафима стала портиться. Сдела­лась дуркой как и те насильники! Будто дурью зарази­ли. Сама не рада той беде. Но куда от нее денешься?

— Насильников не судили? — удивился Егор.

— Они — узаконенные дураки, со справками. С са­мого рождения. Таких не судят.

— А в детстве ее лечили?

— Милый, в деревне легче десяток здоровых сде­лать, чем вылечить больного. Это ж надо в город вез­ти, к врачам, покупать лекарства. А за какие шиши? Вот и лечили девчонку домашними средствами. Отец вожжами бил до обмороков, мать — каталкой, бабка — крапивой, брат — ремнем. Серафима всякого натер­пелась и навидалась. Упустили девку дома, так и ос­талась утехой деревни.

— Семьи у нее нет?

— Кому нужна?

— Обидно! Два дурака жизнь поломали.

— Ой, Егорушка! Эти хоть дураки, что с них взять? А скольких женщин нормальные мужики дурами сде­лали? А в тюрьму сунули? Сами с другими бабами открыто в своем дому живут. Детей старики той первой жены растят. Коли отказались, недолго думая, по при­ютам раскидали. Пока баба отбудет срок, собери их потом, сыщи попробуй. А если грамотешки нет, то и вовсе пропала жизнь. В свою избу не дадут воротить­ся. Родителей из нее повыкидывают, а управу на них не найти! Нынешние мужики — сплошь прохвосты! Вон мой отец за пять кило муки мамку властям сдал. Она пекарем работала. Ей и дали пять лет. Нас трое сирот осталось. Всех из избы выкинул как щенков прямо на снег, босиком. Родных не пощадил. Мне тогда шестой год шел. Свои деревенские сжалились, разобрали по домам, приютили. А отец новую бабу приволок с со­седней деревни: свои не смотрели на него, человеком не считали. А новая баба вовсе бесстыжая: мамкину одежу носить стала, да еще похвалялась, что папаня ей все подарил. Ну, мы все трое в колхозе смалу ра­ботали. Кто где приткнулся, кого куда взяли. И через пять лет подарил нам колхоз новый дом. К тому вре­мени мать с зоны воротилась. Все вместе жить стали. Братья, старший и средний, в армию пошли, да так и остались в городе. Я с мамкой жила. Замуж идти отка­зывалась. А ну такой, как отец, попадется — всю жизнь изгадит! Боялась одного, случилось другое. Папаня и впрямь заявился к нам. Я только с дойки воротилась утром, он и закатился. Враз к матери, мол, давай забу­дем все плохое и помиримся, воротишься в свой дом. А этот дочери останется. Может, она себе мужика сы­щет? Я как хватила его за шиворот, с избы поволокла. Вытащила на крыльцо и матом выходила перед всей деревней. Испозорила как хотела. А он, уходя, сказал мне: «Всякую гадость свою вспомнишь. Уж как в этот раз тебя проучу, черти в аду дрогнут от жути!» Я не поверила. У нас с мамкой корова имелась, аккурат на тот момент стельная. Вот-вот опростаться должна была. Мы с мамкой ее по очереди караулить выходили в са­рай. Так-то я выскочила, у коровы потуги начались. Присела возле нее, слышу, кто-то к нам в дом идет. На крыльцо зашел, но не стучится. Я дверь сарая приотк­рыла, глядь, папаша бензином стены дома и крыльцо поливает. У меня в глазах потемнело. Схватила вилы и к нему. Насквозь пропорола мигом. Уж как получилось, сама не знаю. А он дергается, хочет спичку зажечь, чтоб дом подпалить, да ничего не получается. Руки отказа­лись слушаться, боль одолела. Зато как кричал, поды­хая, хуже зверя рычал, крыльцо грыз зубами и все клял меня... Ну, да последний год остается. Скоро домой, к мамке. Больше нам никто не помешает,— вытерла концами платка мокрые глаза. Оба услышали протяж­ный сигнал машины.— Вот и Ирина приехала за Вами. Поезжайте домой с Богом! Простите, коли что не так,— женщина встала и скрылась за дверью.