Пер Петтерсон: Я проклинаю реку времени

Но в этот раз все обошлось. Я хорошо встал, не прижавшись ни влево, ни вправо; учитывая, что машина чужая, это особенно приятно. Мы вылезли наружу, мы шваркнули со всей силы дверями, мы любили так похулиганить, чтобы эхо раскатилось по всему огромному гаражу. Потом я придирчиво проверил, все ли в порядке в смысле требований страховки, — что все захлопнуто, закрыто, выключено, что ключ не забыт в машине, — и мы пошли вверх по лестнице, причем я тащился последним, я не хотел туда идти.

И вот я вхожу в дверь, в прихожую, и дальше, в кухню и гостиную, и все точно как всегда последние десять уже почти лет: плакаты на стенах, коврики на полу, дурацкие красные кресла, но в то же время все совсем не так, совсем не так, как в начале, когда были только мы двое против всех, всего мира, рука в руке, плечо к плечу, есть только ты и я, говорили мы друг другу, только ты и я, говорили мы. Но что-то случилось. Все разваливалось. Во всем появились зазоры, расстояния, точно между спутниками с их одновременным притяжением и отталкиванием; на преодоление этих зазоров, расстояний, отдалений требовались огромные сила и воля, у меня столько не было, но я и не решился бы столько потратить. И все было не так, как в машине, пока мы объезжали три, а то и четыре района области Румерике в Восточной Норвегии, восточнее Осло. Там тело машины плотно облегало меня на всех путях, куда бы мы ни поехали, но здесь, наверху в квартире, вещи выпадали из фокуса и разлетались в стороны. Похоже на воспаление блуждающего нерва. Я закрыл глаза, чтобы мир встал прямо, и тут услышал, как открылась дверь ванной, и ее шаги в коридоре. Я узнал бы их всегда, везде, на дороге и камнях, полу и паркете, коврах и половичках. Она остановилась передо мной. Я слышал, как она дышит, но не настолько близко, чтобы чувствовать ее дыхание на своем лице. Она ждала. Ждал и я. В дальней комнате хохотали девчонки. Что-то случилось с ее дыханием. Она теперь никогда не дышала как прежде. Я не открывал глаз, я стоял, зажмурившись. И услышал ее вздох.

— Господи, Арвид, — сказала она. — Ну перестань уже. Что за детский сад.

Но я не хотел открывать глаз. Все было видно и так. Она меня больше не любила. Глаза ее на меня бы не смотрели.

— Звонил твой брат, — сказала она. — Что-то важное.

Она еще немного постояла, развернулась и пошла снова в ванную. Я осторожно открыл глаза и увидел ее спину, она скрылась за дверью. Я потер кулаками точку в самом верху груди.

Когда один из братьев рассказал мне, что мама уехала в Данию, как только узнала о своей болезни, а они не успели повидаться с ней, чтобы поговорить по душам или сказать в дорогу слова утешения, которые они считали уместными, я мгновенно принял решение и набрал телефонный номер, так что ровно через два дня после мамы, в свою очередь, сошел ранним утром с борта старого и несправедливо поносимого всеми «Датчанина Хольгера» на северо-ютландский берег. Я спал, я даже корабельный завтрак проспал, а теперь в дверь каюты барабанила женщина.

— Прибыли! — кричала она. — Порт назначения. Выходите! — кричала она и колотила в дверь, и я подумал: не из тех ли она женщин, с которыми я вчера познакомился в баре?

В этом крохотном баре вчера, пока вечер тихо превращался в промозглую ночь, было тесно, в основном здесь собрались мужчины, но и женщины были, пусть и не так много по нынешним меркам, и с несколькими я долго разговаривал. Они показались мне красивыми.

Желающим выпить негде было повернуться. Особо страждущие, как я, стояли впритирку друг к дружке, в одной руке осторожно держа — строго вертикально — сигарету, а другой прижимая к груди стакан с пивом или виски, и, чтобы сделать желанный глоток, мы медленно вели стакан вверх вдоль воротничка и подбородка.

Там был один неприятный тип. Мне не нравилось его лицо, когда он смотрел на меня. Он как будто знал о моей персоне что-то, мне самому неизвестное, а ему заметное с первого взгляда, как если бы я стоял здесь голый со всеми своими родинками и бородавками и никак не мог помешать ему увидеть во мне все, что ему вздумается, и не читал в его глазах того, что он читал в моих. Но из-за того, что он во мне видел и что он обо мне знал, он чувствовал свое превосходство. Как ни странно, по праву. Так я это ощущал. Это было невероятно: я видел его в первый раз, в этом я уверен, и он ничего не знал о моей жизни, но все равно мерил меня всезнающим и снисходительным взглядом каждый раз, когда оборачивался в мою сторону, а оборачивался он то и дело, чем лишал меня покоя; я все время терял нить, а когда он протискивался мимо, прокладывая себе дорогу в туалет или в каюту за забытой там вещью, то задел меня плечом, как мне показалось, с вызовом. Пиво из полного стакана выплеснулось на рубашку, я только что ее купил и считал необычайно красивой. Я не сомневался, что он пихнул меня нарочно, и почувствовал угрозу. Настоящую угрозу жизни — не знаю почему, но я перепугался. Поставил на столик полный стакан пива и ушел.