Михаил Гиголашвили - Захват Московии

Те, что охраняли пожитки, отвечали: «Теперь нет суда ни здесь, ни где-либо в другом месте. Если хочешь что-нибудь получить, отправляйся тогда в Москву». А он, конечно, знал, что ни в Москву, ни из Москвы никто пройти не может. Поэтому все, что там было, он забрал силой. Я узнал об этом, и, хотя все пути были заняты, я, подав челобитную, посылал за ним тайно, с опаской там, где не было застав, с приказом поставить его на суд — однажды, дважды и наконец в третий раз. А он так и не прибыл.

Когда же были сняты заставы с дорог и от городов, я вновь послал за ним и велел его арестовать. Когда это приводилось в исполнение, он был пьян. Его связали, и я приказал жестоко бить его на торгу в городе Старице с тем, чтобы он дал мне по себе поруку. Но никто не хотел быть поручителем по нем, потому что знали про него, что он богат, а про меня, что я себя не обижу. А у него было еще и свое имущество, и я действовал так, чтобы вместе с моим добром получить и его. Он же упорствовал, не желая отдавать ни своего, ни моего. Тогда его заковали в железа, залили их свинцом и отправили его в Москву. На Москве недельщики обошлись с ним подобным же образом; при них он был и слугой, и служанкой, и малым; и каждый день, как обычно, они бивали его на торгу.

Когда я пришел в Москву из Александровой слободы и вник в положение дела, Митя Лыкошин и опечалился, и обрадовался. Он написал челобитье, где просил выдать себя мне в качестве моего холопа до тех пор, пока он не заплатит все сполна. Бояре спросили меня: «Согласен ли ты взять его и на нем доправить? Мы готовы выдать его тебе, но, когда ты получишь свое, ты поставишь его опять перед нами». Так добыл я по нем поруку, увел его и отправил в мое поместье в село Новое.

Здесь он так был отделан моей дворней, что уже не мог стоять на правеже и говорил, что ночью наложит на себя руки, так как не в силах долее выносить побои и насмешки. Я тотчас же сообразил это и изготовил для него шейные железа с цепью в сажень длины, так что цепь затягивалась узлом, и ночью он мог лежать, а днем сидеть или стоять, и такие ручные железа, что обе руки можно было запереть вместе. Так его охранили от самоубийства. По утрам его освобождали, выводили на площадь и ставили на правеж. Железа его были залиты свинцом. Я отдал приказание — бить его не очень сильно, чтобы он не умер. После того как он отстаивал четверть часа в селе на площади и подвергался всякого рода насмешкам и укорам, его доставляли обратно на его место. Так происходило ежедневно в моем селе. Но он все еще не отчаивался. Каждый день, когда его били, он взывал ко мне громким голосом: «Господарь Андрей Володимирович, пожалуй меня!» Он рассчитывал терпеть до тех пор, пока я не отпущу его, наконец. Деревня, где жил этот крестьянин, была неподалеку от моего села. Сын его — хороший был паренек, кутил и ругался круглые сутки, держал все время тайных любовниц. Он приехал к отцу и уговаривал его оставаться непреклонным. Так тот и поступал и ни разу не вызвался что-либо дать. Правда, он говорил: «Государь! Пошлите и прикажите привезти из деревни все, что там есть моего». Но я возражал: «Ни к чему мне такой труд. Пусть твой сын продает твои пожитки и платит мне деньгами. Не думаешь ли ты, что у меня мало палок, чтобы измочалить твои ноги?» И хотя его ноги были порядком разбиты — настолько, что он не мог больше стоять, а должен был лежать, — он не сдавался и продолжал ежедневно призывать мое имя.

Когда я пришел из Москвы, при мне был один бюргер по имени Ульрих Крукман (брат Гартмана Крук-мана); он живет теперь в Кённерне в княжестве Ангальт. Он очень хотел уехать за рубеж, но не знал, как это сделать. Когда он узнал о деле Лыкошина, он обратился ко мне с просьбой: «Любезный Генрих Штаден! Помилуйте этого человека ради меня. Возьмите с него что-нибудь и отдайте мне это на пропитание, а его отпустите на свободу». Так я и сделал. К тому же я позволил ему выбрать на моей конюшне двух лучших коней вместе со слугой. И хотя Митя Лыкошин должен был уплатить мне 260 рублей, он уплатил мне тогда только 10. Их-то я и подарил Ульриху Крукману вместе с лошадьми и отправил его ближе к Лифляндии, чтобы он смог уйти за рубеж. При этом я подвергал опасности свою жизнь. Если бы их схватили, то меня повесили бы или утопили, ибо никого не выпускают из страны без проезжей или без разрешения великого князя. Как отплатил мне за то Крукман — теперь слишком долго рассказывать.

Когда крымский царь подошел к Москве, никто не смел выйти из нее. Так как пожар все распространялся, я хотел бежать в погреб. Но перед погребом стояла одна немецкая девушка из Лифляндии, она сказала мне: «Погреб полон: туда вы не войдете». В погребе укрылись главным образом немцы, которые почти все служили у великого князя, — с их женами и детьми. Поверх погреба под сводом я увидел своего слугу Германа из Любека. Тогда я пробился через толпу русских и укрылся под сводом. У этой сводчатой палатки была железная дверь. Я прогнал оттуда половину бывших там и оставил там мою дворню. Между тем от огня Опричного двора занялся Кремль и город.