Михаил Гиголашвили - Захват Московии

— Ну всё, котик, я с Наташкой договорилась, втроём на днях встретимся! Звони!

За ней, утописто ступая, вразвалку пошёл Стоян. У двери он солидно повернулся и крепко пожал мне руку:

— Е, приятел, извинявай, ако нещо в пиянството съм те обидил! [73] Ну, друг, извини, если по пьянке чем тебя обидел! (болг.) — отчего мне стало приятно, и я почувствовал себя своим в этом великом славянском братстве и заверил его, что, конечно, я его извинявую, по пьянству чего не бывает.

— Пошли, плотоугодник, последние пеперуди передохнут! — открыв дверь, поторапливала его Алка, посылая мне глазами приветы: — Чмоки-чмоки! До встречи!

— Чмоки… — Я растерянно уставился в пустоту, оставшуюся после их ухода, и думая, что означает это «чмоки» — кто-то кого-то, кажется, ругал этим словом, то ли хрюшки, то ли чушки…

Опять один! И эти угрозы по телефону — выселим! Милиция! Депо ширить! Мудорез! Это слово плохое, несмотря на то что Вы на семинарах по сакралу учили нас, что в основе всех славянских языков лежал один первоэлемент — УД. Элемент этот составляет корень всех хороших слов: пУД, мУДрец, чУДо, УДовольствие, УДача… УДобство… А все плохое, соответственно, имеет корень наоборот — ДУ: ДУрак, ДУбина, ДУрдом, тугоДУм, оболДУй, ДУроёб, ДУролом… Помню, мы еще делили лист пополам и играли, кто каких больше слов найдет с этими корнями…

Я начал проверять вещи — всё как будто на месте. Надо поставить на подзарядку телефон… А! Какое странное жжжжу!.. Раньше такого не было. Это, наверно, ток прыгает, Хорстович говорил, у него даже ноутбук сгорел, когда он включил его в той провинции, где сидят на корточках золотозубые руссоиды (как их называет полковник)… А я — русист, но пишусь почему-то с одним «с», хорошо бы узнать, куда второе закатилось… А самое правильное говорить — россист.

А зачем Хорстович ездил-ехал в провинцию?.. Это было, когда он квазиневест квазиискал. Кажется, ему кто-то из учительниц прямо за весь коллектив написал — у нас в школе одни женщины, на выбор, все приехать не могут, приезжайте, накормим, напоим и спать уложим, мы от Москвы недалеко — 550 км всего, поезд с рестораном ходит и сухую постель выдают… Ну, он от жадности и поехал. Потом не знал, как убежать. Они прямо в школе, в спортзале, устроили банкет, гирляндами украсили баскетбольные стойки, в кольца вложили букеты. Один мужик — однорукий физрук — одной левой бутылки открывал и подтаскивал… Потом — споры, песни, конкурс красоты, танцы с учительницей немецкого языка, у которой была бородавка на губе и цепкие руки, никуда его не выпускавшие, хотя он желал танцевать с учительницей рисования, молодой и стыдливой дамой. Но немязычка, пользуясь правом первой ночи, не пускала и молола всякое, вроде того, что правда ли, что сердце Моцарта похоронено в помойной яме, а тело лежит в соборе Зальцбурга?.. И неужели фон Гёте жил с фон Шиллером как с женой?.. Спать она его тоже повела к себе, и он долго отбивался от её костлявых рук, а наутро, покорно проснувшись в её постели, не знал, где он и что делать.

Но главное испытание ждало его наутро, когда он влез в поезд, чтобы ехать в Москву: «Хороших билетов не было, мне пришлось ехать в общем вагоне, отчего я чуть не умер от духоты и тяжелых запахов. Но когда проголодался, то в поисках вагона-ресторана пришлось пройти сквозь все вагоны, и это было худшее, что я видел в своей жизни! Вагоны как у нас после войны, купе открытые. Дикие лица, беспорядок, хаос, запахи, боже!.. Вопят, орут, пьют, еда лежит на газетах, скорлупа на полу, стучат в домино, дети кричат, что не удивительно, если учесть, что было лето, а все окна были забиты намертво — как объяснил пьяный проводник, “чтоб зимой холодно не было”!.. Из ресторана, увидев таракана, я сразу убежал, и опять надо было идти через этот ад!»

…Я стал проверять дальше. В бумажнике денег нет, ни одной купюры. В шкафу, в пиджаке — тоже как будто всё нормально… Вот деньги, сиреневые… Нет, стоп! Было же шесть сиреневых, три тысячи «за три месяца», как сказал полковник? А тут — четыре сиреневых, две тысячи. И какие-то 20-еврочные. Это что же? Надо разобраться.

Я вынес деньги к столу и начал вспоминать: я разменял у портье 500-евровую, которую полковник сунул отдельно, «дедушке на нужное». Половину взял рублями, их нет, ушли в ресторане… А вторую половину — значит, 250 евро — этот человек с раскатистым сонорным «R» обменял на мелкие евро, вот они, новенькие, двадцать штук, значит, 200… А, портье взял, чуть-чуть, на «чай-пиво». Так, а теперь сколько 500-евровых?.. Раз, два, три, четыре… Это значит — две тысячи. А должно быть — три…