Михаил Гиголашвили - Захват Московии

Эта идея меня взбодрила, её тоже.

— А чего, класс! Жить буду у вас, по дому, что надо, сделаю, а в свободное время и подработать можно… Ты там у себя на улице для меня несколько бюргеров пригляди, так, посолиднее, в возрасте, которым 400–500 евро в месяц не жалко… Мне и хватит…

И она принялась развивать теорию, что мужики везде одни и те же, даже в Дубаях, куда она сдуру съездила недавно «на гастроли», лучше б не ездила, только заебли до смерти, а денег с гулькин нос. А мои мысли вдруг развдоились — одни погнались за носом Гульки, а другие встрепенулись, испугавшись: «Нет, это уж слишком! Вместе это не идет! Или горничная у нас — или бюргеры с улицы!..»

Про то, будет ли мама рада такой прислуге и уволит ли папа фрау Клее, я тоже не думал. Но насыпала же недавно фрау Клее, торопясь в церковь, соль в стиральную машину вместо порошка, отчего одежда стала маринованной, а машина — скрип-скрип… А до этого еще было — вместо муки взяла сослепу с полки сахарную пудру, обваляла в ней треску и пожарила, после чего мы все обтошнились, а папа ворчал, что её надо уволить… Вот пусть и уволит! Алку возьмём! Да, это казалось лучшим вариантом!

А Земфира-Алка, уже забыв, о чём шла речь, рассказывает опять что-то дико смешное, чего я даже охватить не могу, но и меня тоже тянет на смех и даже на хохот — да, я хотел хохотать, несмотря на то что в немецком языке такого глагола нет, только жизнерадостные славяне могут так открыто, от всего сердца, громко радоваться жизни, и это отлично, этому надо учиться:

— Прикинь, Фредя, встретились палочка Коха, бледная спирохета и болезнь Боткина. Палочка Коха начала залупаться: «Сейчас на человека нападу, все легкие ему выем!» Спирохета тоже корячится, гоношится: «Язву ему вгоню в рубанок!» Боткина ерепенится: «Сразу в печень ему вгрызусь, пообедаю!» Ужас! — (Алка передала мне «джойнт».) — Тут лучи Рентгена подоспели, зашипели: «Ах вы бациллы! Всех вас насквозь видим! Не дадим человека мучить! Всех на черный снимок в белом виде выведем!» — «Чего так? — удивились микробы. — С чего это вам человеку помогать вздумалось?» — «А с того, что без человека у нас работы не будет, зачахнем, — отвечают лучи. — Некого будет насквозь видеть». — («Как того Адама… внаизнаку… вывернутого…») Алка приняла от меня «джойнт» и закончила: — Ну и что, ты думаешь, лучи эти просто так хорошее человеку делают? Нет, фи-гушки!.. За так никто приятное не сделает… Они кричат: «Вы, микробы-долбоёбы, у вас ни головы, ни мозгов!

Не лучше ли человека в постоянном страхе держать, просвечивать и проскабливать?.. И вам, тварям, хорошо — питаетесь и жируете, и нам неплохо — на службе, при деле, просвечиваем и облучаем понемногу… А потом мы его облучим до смерти, а вы дожрёте, и за следующего возьмёмся!»

Я пытался понять смысл этой баснеписи — не мог, но тоже хохотал вместе с Алкой. А она, пуская от смеха слезу и хватая меня за рукав, без перехода поведала, со слов сестры, как у них в Холмогорах жила вечно беременная кобыла со странной кличкой Ёбин Рот, и вот этой зимой эта беременная кобылиха сослепу провалилась в яму с морозной водой, сверху подёрнутой льдом. Она лежала там, пока её не нашли, еле живую; ну, вытащили кое-как верёвками, влили трехлитровую банку самогона — отогреться; Ёбин Рот охмелела, ходить не могла, прилегла опять, мужики оставили её — типа «пусть отдыхает, в себя приходит», — остатки из банки допили и пошли куда-то добавлять, а кобыла очухалась — у неё ж похмелье, лошадиный махмурлук, после трёх-то литров самогона-то… захотела пить, побрела по замерзшей реке к проруби, провалилась в неё и окончательно утопла:

— Не судьба была жить… И смех и грех…

Я не знал, что сказать на этот скорбный рассказ, и спросил, почему у лошади такое странное имя, и получил объяснение: когда-то в Холмогоры вместе с английскими коровами завезли пару огромных шотландских тяжеловозов — «копыта во, с две мои сиськи!» — и эта утонувшая кобыла была помесью такого тяжеловеса с простой лошадью, а Ёбин Рот произошло от Робин Гуд, кони-то были шотландские.

— Так что — шагай вперед, мой Ёбин Рот! — закончила Алка и добавила, что кобыла в яму под снегом провалилась — это дело обычное, климат в Холмогорах паршивый, как и всюду: долгая суровая зима, холодная весна, куцее безалаберное лето, унылая осень с затяжными дождями, вечно хмурое небо. — Ничего не поделать, такая она, наша Рашка, иногда прямо с утра удавиться хочется, чтобы понурость эту не видеть!.. Слышь, Фредя, мы с сестрой как-то в церковь пошли в Холмо-горах, свечку за упокой души родителей поставить, так на церкви прибито объявление: «С просьбами не обращаться!» — а ручкой приписано: «А то заебали»… Понял, нет?