Димфна Кьюсак - Жаркое лето в Берлине

Брунгильда вытерла глаза.

– Вот видите? Есть же хорошие люди, несмотря ни на что. Но успокойтесь, мы сегодня же можем переехать в другую квартиру, менее заметную. Ее владельцы уезжают в Восточный Берлин. Возможно, для них это и решение вопроса, но мы остаемся здесь.

– Они не коммунисты? – с опаской спросила Джой.

– Нет. Они католики. Он школьный учитель, и хороший учитель, но его уже три раза увольняли из школы и здесь, в Западном Берлине, и в других городах Федеративной республики за то, что он отказывался внушать ученикам, что Гитлер был великим государственным деятелем. В новом доме нам будет удобнее, а главное – Петер может опять ходить в детский сад. В местной школе учитель отказался держать его в саду, как еврея.

– Уезжайте! Мы поможем вам устроиться! – просила Джой.

– Мы не можем уехать. Это наша страна. Здесь было совершено преступление. Здесь оно должно быть искуплено. – Брунгильда крепко сжала пальцы своих рук. – Я была тогда еще совсем девчонкой. Прекрасные, либерально настроенные, добрые люди думали, что гитлеровский режим не причинит им вреда, если они будут молчать. Началось все с коммунистов, потом пошли евреи, а когда дело дошло до либералов, как мой отец, стало слишком поздно.

Девять миллионов погибло в лагерях смерти, и все потому, что те милые люди молчали. И потому что они молчали, мир был опустошен ради возвеличения немецкой нации.

А тот, кто уцелел, окончательно развращен. Когда пришли вы, союзники, мы надеялись, что вы поможете нам избавиться от нашего растления. Но вы, преследуя свои цели, все больше и больше содействовали этому растлению.

Мы должны бороться со злом именно здесь! Должны бороться со злом, не упуская времени! Такие люди, как вы, могут помочь нам. Вернувшись домой, вы во что бы то ни стало должны рассказать всю правду. В память моего отца прошу вас об этом.

Взоры их встретились, и Джой поняла, что годы, прожитые бездумно, неумолимой громадой встают за ее спиной и что юность навсегда ушла от нее.

– Клянусь! – сказала она, и это слово как-то странно прозвучало в ее устах. Ни разу за тридцать один год своей жизни она не давала иной клятвы, кроме клятвы верности мужу, священность которой она не чувствовала до настоящего времени.

И теперь обе эти клятвы, слившись воедино, скрепили своей печатью ее духовную зрелость.

Джой через стол подтолкнула пачки банкнотов к Брунгильде.

– Вы должны взять эти деньги. Если не для себя, то для вашего дела.

– Благодарю вас. Отец поблагодарил бы вас. И еще многие, многие сказали бы вам спасибо. Не сочтите меня чересчур оперативной, но я должна сейчас же послать Бруно в банк положить деньги на счет Союза жертв фашизма. Мы не можем рисковать этими деньгами.

Взяв банкноты, она вышла из комнаты.

Оставшись одна в темной комнате с окном, заколоченным доскою, Джой представила себе весь ужас жизни в этом полуразрушенном домике. Чтобы как-то отвлечься, она стала рассматривать целую серию снимков, приколотых к стене. Лысый мужчина, лицо как будто знакомое. Женщина, выходящая из автомобиля. Джой подошла ближе, внимательно всмотрелась, мелькнуло подозрение.

За ее плечом заговорила Брунгильда.

– Это последние экспонаты из нашей галереи преступников. Ими мы особенно гордимся. Вот эта женщина, она очень осторожна. Одна наша девушка потратила целые месяцы, чтобы получить этот снимок. Это ассистент доктора Оберхойзера, Лена Нейберт. Она стерилизовала меня в Равенсбруке. В те дни у нее были темные волосы.

– По-моему, я где-то ее видела, – сказала Джой, когда Брунгильда поднесла к фотографии лампочку. – О нет! Не может быть! – воскликнула Джой.

– Что – не может быть?

– Она так похожа на женщину врача, которую пригласила моя невестка к Энн.

– Очень возможно. Она практикует в Вильмерсдорфе, поблизости от особняка фон Мюллеров, и носит фамилию мужа. Он был эсэсовским офицером в лагере.

– Но Берта говорила, что она очень опытный детский врач! – От недоверия голос ее прозвучал на высокой ноте.

– С какой точки зрения на это посмотреть. В Равенсбруке восемьсот пятьдесят детей погибло от ее руки и от рук ее соучастниц. Немногие врачи, выпущенные из тюрьмы, могут похвалиться таким опытом, как Лена Гейнц и Герта Оберхойзер.

Джой надела пальто, взяла сумочку.

– Прошлой ночью мне казалось, что я узнала самое худшее, что хуже уже не может быть, а теперь вот это!

– Не знаю, может ли быть еще хуже. Но самое главное, что вашего мужа не коснулось растление. А раз так, можно и жизнь строить.