Димфна Кьюсак - Жаркое лето в Берлине

– Что имел в виду Хорст, сказав, что с ним обошлись, как с военным преступником?

Ганс приложил к губам палец.

– Давайте пройдемся по саду. Сад так красив, хотя луна скрылась за облаками, и завтра…

Он взял ее под руку и прижал к себе сильнее, чем она могла ожидать. Остановившись, чтобы сорвать розу с куста, он пропел высоким тенором:

– Двадцать пять лет… – прошептал он. – На Нюрнбергском процессе дядюшка Хорст получил двадцать пять лет, как военный преступник, за участие в массовых убийствах в Орадур-сюр-Глане. Он отбыл десять лет. Освободили его благодаря полковнику Кэри и его начальникам. – Затем обычным голосом добавил: – Как хороша роза! Приколите ее к волосам. – И снова запел:

Джой дернула его за рукав.

– Это правда?

– Неужели я стал бы хвастаться, что у меня дядюшка военный преступник?

Джой внутренне содрогнулась. И вдруг все недомолвки, когда речь заходила о карьере Хорста, оборванные фразы, глаза, отводимые в сторону, – все обрело смысл. Как могла она не заметить, что тут что-то неладно.

Молча шли они по дорожке, Ганс напевал обрывки песни.

– Но как же семья? Как могли они принять его в свой дом?

Ганс остановился. Лунный свет упал на его лицо, и Джой увидела, что он удивлен.

– Разве вы не знаете? Эта семья – моя семья и ваша по мужу – принадлежала к числу самых горячих сторонников Гитлера. Только моя бабка была против; она всегда была против.

– Но Стивен? Он не был…

Ганс колебался. Наклонив голову, он посмотрел ей в лицо, словно она была незнакомкой.

Кивнув в сторону гостиной, откуда доносились шумные голоса, он спросил:

– Вернетесь на пиршество?

– Нет.

Легко перешагнув через цветочную клумбу, он вскочил на подножие статуи Купидона.

– Все налицо. Поднимемся по черной лестнице, я пополню ваше образование.

Она пошла за ним. Ее сердце было сухим, как листок бумаги, уносимый ветром вдоль пропыленных водосточных канав, в ее мозгу что-то захлопнулось, не желая допустить мысль, которой она страшилась.

Ганс неслышно повернул ключ в двери своей комнаты и, крадучись, прошел по ковру. С волнением наблюдала Джой за тем, как он открыл дверь в следующую комнату, которую она считала его гардеробной.

Он знаком позвал ее, и, когда она, так же крадучись, вошла в комнату, спертый воздух, пропитанный какими-то духами, ударил по ее напряженным нервам, вызвав ощущение тошноты. При слабом свете она увидела, как он задвинул задвижку на двери, ведущей в гостиную Берты.

– Никогда не замечала в гостиной Берты этой двери, – прошептала Джой, невольно заражаясь таинственностью поведения Ганса.

– Дверь с той стороны скрыта большим зеркалом, по причине вполне понятной. У нас с мамой договоренность: если кто-либо из нас захочет побыть наедине с душами своих близких, стоит только изнутри закрыть дверь на задвижку.

– С душами близких?

– Да. Смотрите!

В первое мгновение она ничего не могла различить при мерцании лампады, свешивающейся с потолка. В комнате было душно от тяжелого аромата туберозы, лампадного масла и еще чего-то, а чего именно, она не могла определить. Когда ее глаза привыкли к полумраку, она различила силуэт высокого, покрытого чем-то алтаря с мраморным бюстом в центре и на стене, над алтарем, очертания большой картины.

Это тайное святилище изумило Джой, которая никогда не связывала Берту с религией. Ганс включил электричество, и свет умело скрытой лампочки упал на мраморную голову юноши.

– Мой брат Адольф. Это его Ritterkreuz [26], который фюрер сам вручил ему за неделю до того, как он был убит.

Железный крест свешивался с тоненькой шеи на мальчишески худую грудь. Скульптор запечатлел мужскую твердость на этом полудетском личике, которое при всей своей красоте было отталкивающим.

– А вот кумир моей матери. – Ганс указал на портрет, висевший на стене. И Джой в страхе отпрянула: на нее смотрели глаза Гитлера, изображенного в натуральную величину.

– Вы скажете, он умер? А я скажу – нет! Он все еще живет в сердцах многих немцев. Взгляните! Флаг нацистской Германии! Черный, красный, белый. Им задрапирован алтарь. А вот и свастика. Направо – портрет отца героя, и моего отца. Налево – дядя Карл. Бывало, совсем еще мальчишкой, когда ночью, лежа без сна, я дрожал от страха, мне представлялось, будто я слышу, как они все вместе скандируют: «Кровь и честь! Кровь и честь!»