Димфна Кьюсак - Жаркое лето в Берлине

Карл-Вильгельм: род. 1912

Хорст-Курт: род. 1916

– Он был назван по имени моего дяди со стороны отца, – заметила Берта.

Берта-Луиза: род. 1910

Штефан-Эрнст: род. 1928

– Теперь вы понимаете, почему Штефан для нас всегда останется мальчиком. Он так долго был самым младшим в семье!

Принадлежность к столь родовитой семье смутила Джой (ведь она даже не знала, кем был ее прадед). Она прочла запись об их браке:

Джой: урожд. Блэк

Затем шли имена детей: Энн и Патриции.

– Нам всегда казалось странным, что у вас одно имя: «Джой», и мы гадали, что же оно означает?

– Только то, что оно значит, и ничего больше. Отец так обрадовался, когда я родилась, – у матери были трудные роды, – вот они и решили назвать меня «Джой», что означает «радость».

– О-о! – Судя по тону Берты, имя было явно неподходящее.

– Видите ли, – продолжала она, – я вышла замуж за одного из фон Мюллеров, моего дальнего родственника из Силезии. А вот мои сыновья:

Адольф-Вильгельм: род. 1932– умер 1945

Иоганнес-Эрнст: род. 1940

Задумавшись, она глубоко вздохнула и, проведя пальцем по списку, прошептала:

– Кровь фон Мюллеров течет в жилах всех этих поколений! Разве вас не волнует сознание того, что имя вашего сына будет вписано в эту книгу?

– Н-нет. Мои дочери уже вписаны в нее.

Берга захлопнула библию и заперла ее на ключ.

– Это далеко не одно и то же, – сказала она холодным тоном.

– Всякий раз, входя в эту комнату, я радуюсь, что она обрела свое подлинное назначение, – сказала Берта своим обычным тоном, когда они были уже у дверей библиотеки. – Пока мы не восстановили фабрику, которая, как вам известно, была разрушена во время налетов, отец использовал библиотеку в качестве конторы и зала заседаний. Сколько пота и крови стоило нам это восстановление! Сейчас, когда наши дела поправились и даже идут лучше, чем когда-либо, отец проводит здесь особо важные совещания. Для него, да и для нас всех, это имеет символическое значение.

Они вышли из комнаты. Берта заперла дверь на ключ и спросила:

– Вы не видели фотографию моего сына?

Джой отрицательно покачала головой, сожалея, что у нее недостает мужества сказать, что ей и не хотелось бы ее видеть. Вместо того она последовала за Бертой вверх по широкой мраморной лестнице и длинному коридору мимо комнаты Ганса, к апартаментам, по своему расположению напоминавшим те, что были отведены ей и Стивену. Комната, как и у них, с балконом, но в ней было больше света, чем в их комнате, так как два окна выходили на восток. Но окна была закрыты тяжелыми занавесами пурпурного цвета на роскошной подкладке. И, когда Берта включила множество лампочек в белых пергаментных абажурах, черный ковер на полу поглотил свет.

– Моя гостиная, – сказала Берта. – А вот моя спальня. Я переехала сюда в начале тысяча девятьсот сорок четвертого года. Наш дом был разрушен во время бомбежки. Ничего не осталось. Ничего. У нас была редкая антикварная мебель, мы привезли ее из Чехословакии в тысяча девятьсот тридцать девятом году. Проклятые чехи! Все погибло, и у меня с той поры руки опустились. Потерять в один год мужа, сына, дом – это едва не сломило даже такую сильную женщину, как я.

Вздрогнув, она взяла в руки большую фотографию мужчины в военной форме.

– Вильгельм, мой муж. Но фотография не дает правильного представления о нем. Ростом он был выше шести футов. – Вздохнув, она посмотрела на суровое, жестокое лицо на портрете. – Его убили в Норвегии. После его смерти мужчины для меня перестали существовать!

А вот мой сын Адольф! Не правда ли, он похож на отца ?

С фотографии на нее смотрело мальчишеское лицо с тем же суровым и жестоким выражением.

– Замечательный мальчик! В двенадцать лет он был награжден рыцарским крестом за героизм, проявленный в битве под Берлином. Неделю спустя он был убит.

– Двенадцати лет? – едва могла вымолвить Джой с чувством жалости и отвращения.

– Двенадцати! – повторила Берта, стирая воображаемую пылинку с рамки портрета. – Мальчик – герой. Мое самое большое горе, – но пусть это останется между нами, – Ганс совсем не похож на фон Мюллеров.

– Он очень мил.

– Очень мил! Моя дорогая, нам не нужны милые мужчины! Что сказали бы вы, если б Штефан интересовался только лишь театром и искусством.

– Ябы не возражала, пусть только зарабатывал бы достаточно, чтобы содержать нас.

– Скажите спасибо: Штефан не таков! Мы радуемся, что Австралия выбила из него это «милое». Впрочем, тут и война сыграла свою роль. – Она поставила портреты на шкафчик, так чтобы они были на виду у всех. – Война выявляет величие духа в мужчинах и женщинах. О, моя дорогая, слов нехватает, чтобы рассказать, как мы страдали в эту войну! Эти ужасные налеты. День и ночь, не переставая. Бесчеловечно! Наш дом стоял на Вильгельмштрассе – сейчас он в советской зоне, и бомбежки там были еще страшнее, чем здесь, потому что неподалеку от нас находилась имперская канцелярия. Когда бомба попала в наш дом, мы с Гансом сидели в подвале. В отличие от большинства жителей нашего квартала у нас не было убежища под домом. Мы не верили, что враг зайдет так далеко. Вместе с нами в подвале находилась датчанка, простая женщина, служившая у меня; и вдруг она впадает в истерику! Представьте себе, эта дуреха в истерике, Ганс плачет, старик садовник – голландец, – заткнув уши, стонет, что ему пришлось уже пережить бомбежку в Роттердаме! Не знаю, как я не сошла с ума. И только на другой день в полдень рабочие с фабрики отца расчистили выход. Вообразите, что я пережила! А Ганс так совсем заболел.