Миша Ландбург - Семь месяцев саксофона

Завтра поеду туда, где Давид выращивает волшебные цветы.

– Зина ушла, – скажу я Кучерявому. – Пришлось признаться, что по ночам писаю в кроватку, и она ушла…

– На её лице стоял ужас? – спросит Кучерявый.

– Паника! – скажу я.

– Вот видишь – всё так просто…

– Да, – скажу я, – проще не бывает…

***

Саксофон молится.

Прикрываю лицо пальцами.

Пальцы пурпурно-красные.

Я стою, прижавшись спиной к дверце «фиата», и прошу у аптекаря Ицикзона не пудрить мне мозги, ибо считаю, что те, кто делает политику – шлюхи, а те, кто прислуживает политикам – супершлюхи, и если он…

– Господи, что за выражения!? – отскочив на полшага, аптекарь обеими руками хватается за поля шляпы. – Это вы о народных лидерах? Я всегда видел в вас человека интеллигентного, в некотором роде, художника…

– Вы правы: я действительно, в некотором роде, художник и, как всякий художник, в шлюхах толк знаю! Уверяю вас, что крашеная блондинка Офира – вот она-то, голубушка, и есть истинный лидер, потому что народ, не колеблясь, именно за ней следует, так как знает безошибочно, за кем идёт и за чем идёт…

– Я за ней не иду! – заявляет аптекарь.

– Говорилось о народе, – уточняю я. – А вы – супершлю…

– Прекратите! – требует Ицикзон. – Как вам не стыдно!?

– Так ведь шлюха-то не я, – наблюдаю за тем, как аптекарь, придерживая поля шляпы, удаляется походкой члена оппозиционной партии.

Ветер, лизнув поверхность лужицы, подбрасывает дождевые бусинки в воздух. На лужицах суетятся пузырьки, и я думаю о том, какое пагубное влияние на людей оказывает чтение газет и ношение шляп…

***

– Вот и мы! – объявляет г-жа Шварц. Таким тоном объявляют о появлении фамилии английской королевы.

Склонив голову, пропускаю вперёд одетых во всё чёрное почтенных дам.

Всхлипнув, «фиат» тяжело оседает, но я, не дав ему расслабиться, поспешно включаю зажигание; машина, вдоволь покудахтав, трогается с места.

– Премного вам признателен! – говорю я в зеркальце дамам в чёрных косынках, а потом отвожу взгляд от зеркальца и слежу за мокрым асфальтом, который ведёт за город, к кладбищу.

Несколько месяцев назад асфальт был сухой и серый…

***

Тогда человек в длинном чёрном пиджаке привёл меня в тесное помещенье и попросил удостоверить, что то, что увёрнуто в простыню, – моя мама. Я кивнул головой…

***

Под туфлями шуршит гравий дорожек.

Вот он – семнадцатый ряд!

В семнадцатом ряду тишина – каменных плит, каменных памятников, окаменевшей памяти.

Здесь, в этой земле – людские кости, людское Ничто.

Здесь – моя мама.

Здесь тишина, которая ни на какую другую тишину не похожа.

Здесь семнадцатый ряд, который ни на какой другой семнадцатый ряд не похож.

Здесь узкая белая плита с чёрными буквами.

ЭСТЕР СЕГАЛ

Опустившись на колени, г-жа Шварц обхватывает плиту, которую поставили сегодня; негнущиеся пальцы скользят по глади камня, словно чего-то ищут.

– Не надо! – прошу я, прослеживая путь пальцев г-жи Шварц. – Уйдите!.. Один хочу!..

Г-жа Шварц вглядывается в меня сухими невидящими глазами, а потом долго поправляет на голове чёрную косынку.

– В мире всё смертно, – говорит она.

– Что?

– В конце концов умирают все.

– Да, – говорю я. – Это утешает.

Шуршит гравий на дорожке: г-жа Шварц и Мирьям уходят медленно и скорбно.

– Простите! – кричу я им в след.

Дамы не оборачиваются, лишь едва кивают головами.

«Спасибо», – шепчу я, вдруг почувствовав, как необходим кивок головы, какой в кивке головы заложен смысл…

***

«В жизни всё имеет смысл, – сказал Колдун. – Смысла не имеет лишь сама жизнь, ибо Бог задумал мир как мясорубку, в которой мы друг друга перемалываем, а перемолов, проглатываем. Этой машине не умеют противиться ни нищие, ни короли. Я тоже дам себя проглотить, но таким образом, чтобы тот, кто меня проглотит, мною подавился…»

***

Киваю головой, надеясь, что маме мой кивок необходим, а потом медленно опускаюсь перед плитой на колени. «Ты жила, ты жить пыталась, – говорю я, – и ты отлично сделала, что родила меня – теперь у тебя есть тот, кто будет приходить сюда, чтобы кивать тебе…».

Под туфлями шуршит гравий. Останавливаюсь. Не хочу нарушать тишину… «У мамы никогда не было своей тишины, – думаю я. – У мамы ничего не было, кроме Шопена…»

***

Кладбищенские ворота распахнуты, словно огромная пасть, которая постоянно глотает, проглатывает, так никогда и не насытившись.