Алан Черчесов - Дон Иван

Обнаружив метаморфозу, чувства я испытал смешанные: с одной стороны, долгожданную радость (вроде бы становился как все); с другой – тоскливый испуг, свойственный всяким внезапным потерям.

Потеря, без сомненья, наличествовала: от былого выскочки, стоявшего день и ночь на часах, не заботясь о передышках годами, не осталось и тени. Ныне мой забияка воплощал собой кротость хронического недомогания и, судя по красноречивым симптомам, выздоравливать не собирался. Так моя поспешная радость обернулась иллюзией: я снова не был как все.

От нового разоблачения уберегал меня статус неприкасаемого. Правда, недолго: вы не забыли про банные дни? При первой помывке из Дона Ивана коллективным творчеством масс я был перекрещен в Дона Поддона, Ивана Висяна и Ваньку-Не-Встаньку. Но это еще полбеды! Слабый пол повторил со мной операцию в лопухах, чтобы, удовлетворив любопытство, завершить его шумным освистыванием. Но в сравнении с саморазоблачением мое очередное разоблачение принесло куда меньше страданий, из чего заключил я, что на вкус своя подлость погорше чужой.

Инесса, встретив мой взгляд, придавала лицу нарочитой рассеянности, словно меня и не видит, но по сыпи румянца я понимал, что свершившееся во мне превращение и для нее не прошло незамеченным. Нянька Роза мне цокала вслед языком с противной ухмылкой. Федор же передергивал нервно плечами и бормотал:

– Куда катится мир, если природа – и та сволочь, сука…

Выходит, жалел.

Впрочем, и он гуманностью не злоупотреблял. Помню, однажды, напившись, дворник привычно предался печали, а оттуда до поэтических приступов было рукой подать. Как назло, я попался ему на глаза. Поманив меня пальцем, Федор продекламировал:

– Как мертв порой вблизи повисший…

Лишь один человек как будто проявлял во мне участие, и была им… Юлька Чреватых. Та самая волоокая Юлька с нулевым градусом крови, навеки застывшей в льдистом деревце вен из голубого стекла!

Завидев меня, она как-то странно менялась в лице, отчего на гладком и девственном лбу, до сих пор избежавшем насилия мыслей, проступала двойная бороздка. Верить в то, что она в самом деле хоть как-то сочувствует мне, я не решался, но надежда на это во мне вдруг затлела. На двор между тем надвигалась зима.

Мне было в ту пору двенадцать. Вся эта дюжина лет разделилась на две половины: рай младенчества и чистилище детства. Наступление отрочества угрожало меня передать на попечение аду. Потому взрослеть я не очень хотел, утоляя жажду свою по ребячеству чтением сказок – лучшим подспорьем несбыточных грез. Снежный покой из окна да шершавая книжка в руках затворяли меня по ночам от нашествий утра. Моей вотчиной сделалась ночь. Я служил ей дозорным порой до рассвета. А когда засыпал, снились теплые сны про лоснящихся солнцем коней, про траву и послушные ветру созвездья.

Как-то раз, когда я готов был над тающей книжкой смежить тяжелые веки, вдруг услышал я звук, похожий на шорох мышиной возни. Постепенно, в самой середке шуршанья, он приобрел характерную плешинку, будто кто-то карябал узор на стекле. В мутном разводе окна я различил белый контур лица. Оно недовольно скривилось. Потом появилась рука и велела мне жестом отодвинуть щеколду.

– Охренел, топтыжка? – прошептала Чреватых, едва влезла внутрь. Из одежды на ней были только ночная рубашка да накинутое поверх пальто. Пальто пахло снежной крупой и каким-то слепящим, упоительным холодом. Валенки Юлька надела на босу ногу и теперь, сбросив их, затолкала под стол, потом села, забралась ступнями на табурет, спряталась с головой под одеяло и застучала зубами. – Заморозилась вся. На свободе, поди, минус двадцать.

Я подумал: теперь мне каюк.

– Нам каюк, – сказала она. – Коли Севка пронюхает, изомнет тебя, как пюре, и сожрет.

Произнесла она это так, словно хвасталась и заодно сокрушалась – как может лишь женщина, у которой призвание быть по жизни ферзем.

– Че лыбишься, дурень? Смешно?

Я кивнул. Юлька все еще стрекотала зубами. Из-под одеяла торчал только нос да блестели две влажные точки. Я поднял пальто и набросил ей сверху на плечи.

– Сунь руку в карман. Там гостинец тебе.

Я достал из кармана конфету. Вкуснее я в жизни не ел. Я спросил:

– Сама будешь?

– У меня на них диамат, – ответила Юлька. – Так и будешь глазеть? Конфету сожрал – приступай. Зря, что ль, столько муры перечел!

Я поднатужился, соображая.

– Тебе лучше про что?

– Про любовь и про чувства.