Алан Черчесов - Дон Иван

Я подумал: только не на войне. На войне у них паспорт общий. И похоронка одна.

– Трудно судить, – сказал я. – Насчет родственников никогда не знаешь наверняка. На что только не идут, чтоб от родства откреститься. Мои и вовсе совершили самоубийство – по крайней мере для меня. Так что мне с детства знакомо, каково болтать с мертвецами.

– А что говорит тебе сердце? Твои мертвецы еще живы?

– Уже меньше, чем раньше.

– Какой ты ее представляешь?

– Маманю? Красивой. Бедовой. Порывистой. Но уютной. И пахнущей сдобой.

– А отца?

– Кем угодно. Чаще всего – мудаком. Бутылка пуста. Пойдем спать.

Мы вернулись в отель.

Заснуть оказалось мне проще, чем выспаться. Я проснулся еще до рассвета и долго лежал, узнавая родное лицо. Оно выбиралось из тьмы сначала невнятным страданием, потом торопливой обидой, сменившейся бледной усталостью, пока не заколосилось кудряшками на почистившей перья подушке и не оформилось в загорелый покой.

На пляже я не застал никого, кроме чаек, плешивой собаки, прохладного ветра и помятой чашки купальника с трупиком краба внутри. Море лизнуло мне ступни, фыркнуло где-то вдали и достало оттуда большой голый кукиш. Собака залаяла. Кукиш по-русски послал ее и поднырнул. Где-то я даже обрадовался: редкий мой соотечественник опохмеляется на рассвете соленой водой.

Компатриот упорно нырял и не топ, что как будто его озадачивало. Под синей русалкой, свернувшейся змейкой на безволосой груди, горбато вздымался живот. Всякий раз, вырастая пупком над волной, толстяк исторгал с изумленным восторгом потоки ругательств. На них откликалась чахоточным кашлем собака.

Горизонт был налит фиолетовым, но утро уже норовило показать язык тучам. Из-под чернявого чуба на небе солнце спустило крючок, подцепило меня на приманку чешуйчатых блесток и потащило труситься по берегу.

– Ты потный и липкий, – захныкала Анна, когда я полез обниматься, упав рядом с ней на постель.

Я поправил:

– Не липкий, а магнетический, – и сумел настоять на своем.

Завтракали в отеле. Потом прошлись по Старграду и купили мне плавки, а Анне – побитый дуршлаг.

– Зачем тебе это старье? – спросил я.

– Обожаю ненужные вещи. Когда отслужили свой век, они уже служат векам, а не нам. Повешу его на стене и буду цедить в нем воспоминания.

– Нацеди мне двенадцать Мадридов, сорок шесть Барселон, три Толедо, четыре Москвы и сто тридцать Созополей.

– Ты забыл про Севилью.

– Севилья в дуршлаг не пролезет: слишком густая в ней кровь. И потом, зачем нам Севилья в Севилье?

Мы спускались по лысым ступенькам неряшливой лестницы к морю. Ветер шлепал зонтами прибрежных кафе.

– Очень хочется плавать.

– Мне тоже.

– Не в бассейне.

– Конечно.

– Будем надеяться, нам повезет.

Нам не повезло. Море штормило. Над башенкой сонных спасателей болтался красной тряпкой флаг: купаться было запрещено. Анна дремала на полотенце, подставив солнцу лицо, вверив ветру линялые локоны. За три дня (два из них – без меня) она так загорела, что, если б не русые волосы, могла бы сойти за цыганку. Я лежал на боку и рассеянно сторожил ее сон. Небо над нами чуть приоткрылось, образовав в сиреневой кипени что-то вроде лучистой воронки, куда тут же шмыгнул обжигающий диск. Вокруг него сходили с ума облака: в то время как нижний их слой разбегался чернильными кляксами на мрачневший восток, второй эшелон уплывал белоснежными крыльями строго на запад. Было это неправильно, тихо и очень похоже на то, что спустя минуту-другую где-то захлопнется крышкой и кончится мир. Спасать его было лень даже гардам в выцветших плавках, мне же и вовсе не в тему: я думал о том, что сделался катастрофически счастлив. Настолько, что даже не прочь умереть. Противоречие тут мнимое: если счастье есть высшая истина, то смерть вслед за ней – восклицательный знак. Будь я огромным сосудом, и тогда счастье било бы из меня через край. Изобилие щедро до безрассудства и потому мимолетно: оно не считает потерь. Для него потерь попросту нету. Оно в них не верит. И, конечно, напрасно.

Неподалеку от нас танцевал на песке гипнотический транс ушуист. На щеках блестел стразами пот, глаза его были полуприкрыты. Воздев лицо к небу, он дирижировал облаками и, точно почтовых голубей, рассылал их в разные стороны света, отчего границы лазурной воронки раздвинулись, а черная тень отбежала куда-то к горам. Время от времени ушуист принимал позу лучника и пускал вдогонку неповоротливым тучам стрелу, вынуждая поторопиться.