Алан Черчесов - Дон Иван

Мы выпили. Жанна – до дна.

– Ты-то сам как считаешь, почему у него не бывает детей? – спросила она.

– Потому что ему триста лет. Потому что Жуан сукин сын. Потому что писатели суки.

– Он никого на свете не любит. Вот почему Дон Жуан – сукин сын. И вот почему его любят все. Даже писатели. Особенно суки.

– Мне остаться?

– Как хочешь. Только сегодня не уходи.

Я кивнул.

– Если уйдешь, я поползу за тобой на коленях.

– Не уйду.

– Признайся, ты терпишь меня или все-таки чуточку любишь?

– Я твой терпеливый любовник.

– Когда ты уйдешь, я тебе отомщу. Сотворю такую подлючую подлость, что ты пожалеешь. А сочинять я умею.

– Заметано. – Я подобрал телефон. – У тебя на мобильнике чей-то звонок. Алло? Да. Здравствуйте. Передаю.

Свирепо вращая глазами, Жанна съездила мне по плечу.

– Ай! – айкнул я.

– Слушаю, – голос Клопрот-Мирон источал мед и яд. Кулинар во мне поднял брови: оба ингредиента были замешены в идеальной пропорции. – Случайно нажала на клавишу… Чем? Репетирую роль… Моя новая пьеса… Как всегда – про страсть и про власть… Дежурная вычитка с режиссером… Фамилия? Чемоданов. Я ему тоже твержу, что пора надевать псевдоним… Ну что ты! Ваня совсем не ревнует… Приглашу непременно. Не пропадай. Целую, милуся. Пока.

Отключившись, она закатила глаза.

– Кто это был?

– Дашка Московское Радио. Сейчас разнесет. Напрасно я про колени. – Вдруг ее осенило: – Я мигом!

Подхватив телефон, она скрылась в спальне. Я вылил в фужер остатки вина и потащился к окну. Октябрь вовсю транслировал осень – близоруким и мокрым экраном стекла. По нему царапал иголками дождь. Что тебе-то с того, спросил я себя. И ответил: а ничего!

Жанна вышла из спальни другим человеком. Теперь она излучала энергию и задор – такими себя проявляют в миру лишь грандиозные замыслы да мелкотравчатые паскудства.

– Координаты – Остоженка. Цель – дрянь. Отымей ее так, чтоб ресницы посыпались. Чтобы пломбы попадали и чтобы язык отвалился. Язык – это главное. Сделай ей очень стыдно, Дон, а то я умру со стыда! Как говорится, клин клином…

– Плюнь. Что она может? Растрезвонить про нашу размолвку? В этом городе половина супругов каждый день упражняется в спарринге, развлекаясь боями без правил.

– Ты не понял. Дарья – жена Мизандарова.

– Что ж, сочувствую ей. Но как-то не вижу причины…

– Мизандаров – мой бывший муж. Гражданский, конечно. И бывший. А у нее – настоящий. Проштампованный и награжденный потомством. Разницу чувствуешь?

Я промолчал. Возможно, это не лучший способ выражать свое отношение, зато один из самых красноречивых.

Жанна уселась в кресло, закинула ногу на ногу и стала болтать туфлей, позабыв, что туфли сняла.

– Спрашиваешь, как я могла? – Я не спрашивал, но объяснению это не помешало. – Советую вспомнить про Клопову. Девчонку из города Сальск, у которой к моменту приезда в Москву было триста рублей, спертых у пьяного отчима, два платья, украденных у подружки, и два нелегальных аборта (занесем их в графу уворованных жизней). Из своего в багаже набиралось всего ничего: жажда быстрой, отчаянной славы и призвание врать. То и другое вело прямиком к Мизандарову. Как бы кролик ни рыпался, он всегда попадает удаву в разверстую пасть… Мне продолжать или возьмешь чемодан?

– Продолжай, если не можешь на этом закончить.

По мере того, как вскрывались подробности грехопадения, я ее все больше, все гаже жалел: история Жанны была квинтэссенцией пошлости, спасшей от гибели Клопову, но угнетавшей до колик Клопрот-Мирон. Если писателя делают стыд и презрение к себе, Жанна могла бы пополнить ряд гениев. Каскад афоризмов, в котором топила она свой позор, изобличал скорее упрямство гордыни, чем смирение раскаяния:

– Надо пойти по рукам, чтобы попасть в хорошие руки (…) Нет ничего аморальней морали. Та еще шлюха! За снимок в журнале отдастся любому козлу (…) Грехов у меня – что марок в альбоме. Их я сменяла на состояние и достояние вроде тебя (…) Когда торгуешь собою, главное – не продешевить, продавая всех остальных (…) Каждый из нас смертельно болен жизнью, не желает лечиться и грезит о том, чтобы приступы нашей болезни были острей и почаще (…) Если радостный сон – это кража чего-то чужого, то счастливая явь – это кража себя у других (…) Есть лишь одна репутация, которую невозможно исправить, – репутация дуры. Все остальное легко отстирает удача (…) Мои книги лучше меня, потому что в них я умею быть хуже себя, хоть в это и трудно поверить (…) В каждый данный момент каждое данное “я” лишь временный квартиросъемщик в том “я”, которым мы были и будем, так что в каждом “сейчас” с нас взятки гладки (…) Мне стыдно. Стыдно признать, что не стыдно. По-настоящему стыдно не мне, а тебе: мерзости хуже на слух, чем на вкус (…) Бросают тех, кого любить дальше зазорно, а убивать еще западло (…) Пуля быстрее, чем слово: он взлетел, как на лифте, а я поднималась, ползя по ступенькам на брюхе (…) Мести достоин не тот, кто тебя презирает, а тот, кому презирать тебя лень. Мизандарову – лень (…) Бывших жен не бывает так же, как бывших чекистов. Мы всегда на посту и держим свой яд наготове (…) Нет никого чистоплотней заклятых убийц. У них даже уши собак накрахмалены. Замарать им постель – высшая доблесть и слава (…) Жена у Марклена красива, словно открытка из Ниццы: ни облачка, ни морщинки на небе, лишь белизна да лазурь. Без паспорта самое то. Считай, что смотался во Францию (…) Он подарил ей рабов и богатство. Ты подаришь ей рабство мгновеньем любви. Дальше все довершит уже время (…) Ты, конечно, не трус. Только этого мало, чтобы поставить смерть раком. Тут беспримерная храбрость нужна. Иначе нам Дашку не трахнуть (…) Если ты не готов, я пойму. Если нет, ты от меня не уйдешь, а сбежишь. Выходит, напрасно я про колени…